Военная подготовка, которую получали добровольцы, была крайне поверхностной, их «униформой» была та одежда, в которой они прибыли, а оружием (если оно вообще было) – древние винтовки или пистолеты, часто выпущенные еще до Первой мировой войны. Характерный пример того, насколько дезорганизованной была реакция на вторжение, являла собой 8-я стрелковая дивизия народного ополчения, в которой оказалось непропорционально много писателей, художников, актеров и музыкантов. Одним из заметных деятелей культуры был Александр Бек, который ближе к концу года напишет яркую хронику Битвы за Москву. Бек имел репутацию шутника и одевался крайне эксцентрично, в полном пренебрежении к принятым нормам. «Он носил огромных размеров башмаки, обмотки, которые постоянно разматывались и волочились по земле, военную форму серого цвета и самое абсурдное – фуражку, которая сидела на его голове как дамский чепчик», – описывал его один из сослуживцев[532]. Среди 250 музыкантов Московской консерватории, оказавшихся в рядах дивизии, был пианист Эмиль Гилельс и скрипач Давид Ойстрах[533], исполнявшие музыку для солдат и пережившие войну, чтобы стать признанными маэстро XX века. Еще одному прославленному пианисту, заместителю директора консерватории Абраму Дьякову, повезло меньше. Его окончательная судьба неизвестна, но как один из 7500 человек, служивших в 8-й дивизии, которая понесла тяжелейшие потери в Вяземско-Брянском сражении в октябре, он либо пал в бою, либо, что более вероятно, погиб, попав в плен, где его как еврея, скорее всего, ждал расстрел. К огромному сожалению, единственное, что от него осталось, – это немногочисленные записи его публичных выступлений, которые пережили войну[534].
Понимая, что под угрозой может оказаться сама Москва, власти дополнительно мобилизовали сотни тысяч горожан на оборонительные работы внутри и вокруг города, а также на дальних подступах к столице. Их задачей было строительство заграждений для защиты внешнего периметра обороны Москвы. Отрядам из 50 000 студентов – юношей и девушек – первоначально было приказано рыть траншеи, строить ловушки для танков, ДОТы и артиллерийские позиции в стратегически важных местах вдоль 100-километровой дуги от Рославля, расположенного почти в 400 километрах к юго-западу от столицы, до Смоленска, находившегося примерно на том же расстоянии к северу. Сама мобилизация проводилась очень просто. У партии была старая, испытанная и отработанная еще во время массового голода 1932–1933 годов система того, как по первому требованию и без каких-либо объяснений заставить людей покинуть свои дома и отправиться в неизвестность. Студенты беспрекословно и в большинстве случаев с непоколебимой преданностью откликнулись на призыв, оставив свои дома и университеты.
Двигаясь сперва на поезде, а затем пешком, одна группа студентов добралась до большой деревни в 40 километрах от Рославля. В течение нескольких дней они не получали никаких распоряжений и вначале даже не имели инструментов. В конце концов студентам приказали рыть широкую канаву вдоль берега реки, рядом с которой их разместили. Они принялись за работу с бешеной энергией, подкрепляемой яйцами и мясом, которыми их снабжали крестьяне, отступавшие длинными колоннами вместе со своим скотом прочь от грохота доносившейся издалека канонады. Прислушиваясь к ней и наблюдая за вражескими самолетами-разведчиками, кружившими над их головами, студенты обратились к своему руководителю Михаилу Гефтеру, студенту-историку и одному из немногих комсомольских деятелей, которые не стали искать способа избежать отправки на фронт. Анатолий Черняев, тоже историк, от имени всех спросил Гефтера, выдадут ли им винтовки для самообороны. Тот ответил, что разрешение на это не было получено и в любом случае винтовок нет.
Закончив рыть свою траншею, студенты получили приказ отступить на расстояние около 10 километров в тыл, где они снова принялись копать. Это было первое из множества подобных отступлений, которые в конце концов приведут их обратно на Киевский вокзал Москвы, откуда они отправились меньше двух месяцев назад. Черняев был взбешен тем, что сколько труда было потрачено зря. Но ему в то же время везло. Когда немецкие танки прорвали или обошли их хрупкие баррикады, он был в числе тех студентов второго, третьего и четвертого курсов, которых успели отвести в тыл до того, как их позиции были захвачены[535].
Студенты первого и пятого курсов – по необъясненным причинам – остались продолжать свою бесполезную работу. Большинство из них вскоре оказалось в том или ином котле, которые во множестве образовались там, где немецкие танки либо прорывали, либо обходили рушившийся фронт Красной армии. Когда следующая за танками немецкая пехота начала сжимать кольцо вокруг окруженных советских армий, московские студенты оказались среди тех сотен тысяч молодых людей, которые погибли в отчаянных рукопашных боях за последнюю траншею либо были угнаны в плен, где впоследствии умерли от голода и болезней[536].
Представителям старших поколений среди добровольцев приходилось не легче. В середине июля Константин Симонов с состраданием наблюдал за группой ополченцев среднего возраста, направлявшихся на фронт и имевших очень жалкий вид:
У меня было тяжелое чувство. Думал: неужели у нас нет никаких других резервов, кроме вот этих ополченцев, кое-как одетых и почти не вооруженных? Одна винтовка на двоих и один пулемет… Они шли без обозов, без нормального полкового и дивизионного тыла – в общем, почти что голые люди на голой земле. Обмундирование – гимнастерки третьего срока, причем часть этих гимнастерок была какая-то синяя, крашеная. Командиры их были тоже немолодые люди, запасники, уже давно не служившие в кадрах. Всех их надо было еще учить, формировать, приводить в воинский вид[537].
13. Ужасающая реальность
Взгляд на советских солдат как на бездушные механизмы, слепо повинующиеся приказам, был широко распространен и глубоко укоренился в сознании армий вторжения. Люди, разум которых уже был отравлен нацистской пропагандой, легко принимали на веру, что их противники относятся к породе недочеловеков и лишь внешне напоминают представителей арийской расы, а на деле являются разновидностью паразитов, столь же коварных, сколь и злонамеренных. В своих простодушных дневниковых записях мотоциклист связи Вильгельм Прюллер предстает как нежный супруг, проницательный наблюдатель, храбрый солдат и ярый нацист, который испытывал одновременно ужас и возбуждение от близости смерти.
Они постоянно находились на марше. 7 июля он записал:
Все мы охвачены лихорадочным возбуждением, как всегда бывает перед атакой. Наши щеки горят, глаза сверкают, сердца бьются чаще, а мысли сосредоточены на одном: настигнуть и уничтожить их! Случайно я вспоминаю, что сегодня день рождения Лорли [Лоры, его дочери]. Но у меня нет времени долго об этом думать. Звучит приказ, начинается атака, бой захватывает меня целиком. Ровно в 5 часов 15 минут начинают двигаться стальные гиганты: их 140! Русские вот-вот наделают полные штаны.
Однажды он увидел, как на горизонте появился одинокий советский танк и с открытым люком башни понесся прямо на их позиции. Его командир стоял прямо. Десять солдат – «включая женщин» – сидели снаружи на броне. Вскоре танк был сожжен:
Некоторые из женщин, полностью обнаженные и обгоревшие, лежали на танке и рядом с ним. Это ужасно. Повсюду вдоль дороги видишь русских, раздавленных нашими тяжелыми грузовиками или танками. При взгляде на них нельзя поверить, что когда-то это было человеческим существом. Рука здесь, голова там, полноги где-то еще, раздавленные мозги, расплющенные ребра. Чудовищно[538].
В душе Прюллера, как и многих его товарищей, наслаждение и отвращение причудливо смешивались друг
