объявил, что Акт о нейтралитете больше не распространяется на американские корабли, перевозящие грузы в советские порты, так же как в отношении любого другого союзного государства. 10 июля, впервые с начала Второй мировой войны, он вызвал советского посла Константина Уманского и проинформировал его, что официально запрошенные СССР поставки на общую сумму 1,8 млрд долларов будут осуществлены как можно скорее и что первая партия, как ожидается, прибудет в СССР к концу сентября. Делая эти заявления, он был более приветлив, но столь же практичен, как и Черчилль: «Если русские смогут сдерживать немцев до 1 октября, – пояснял он, – это будет огромным вкладом в разгром Гитлера, потому что после этой даты в России станет невозможно продолжать никакие эффективные военные операции, и, соответственно, связывание некоторого количества немецких войск и техники на этот период будет иметь огромное практическое значение для окончательной победы над Гитлером»[514]. Доставить обещанный объем товаров к концу сентября на практике окажется намного сложнее, чем надеялся президент, но его публичные обещания помощи СССР значили для Сталина не меньше, чем сама военная техника.

Отношения советского лидера с Черчиллем были гораздо менее ровными, и не без причин. Хотя премьер-министр красноречиво высказывался в поддержку советского народа, он избегал конкретики относительно того, в чем именно эта поддержка будет заключаться. Его раздосадовала неспособность Сталина в полной мере оценить значение британских бомбардировок немецких городов, а также боевых действий против войск стран «оси» на Ближнем Востоке, которые отвлекали ресурсы Германии от операции «Барбаросса». Его также весьма задевало то, с какой неохотой, по его мнению, Сталин выражал свою благодарность, а иногда и открыто демонстрировал ее отсутствие. Со своей стороны, Сталин даже не пытался развеять укоренившееся в Лондоне убеждение, что он – жестокий диктатор, который более десяти лет разжигал большевистскую революцию в Европе, а затем, в момент величайшей опасности для Британии, подписал договор с Германией. Цинизм Сталина сильно раздражал премьер-министра. Как выразился сам Черчилль:

Они оказывали нацистской Германии значительную экономическую помощь… Теперь, когда они были обмануты и застигнуты врасплох, они сами оказались под пламенеющим немецким мечом. Их первым порывом было – затем это стало их постоянной политикой – потребовать всевозможной помощи от Великобритании и ее империи, той самой империи, планы возможного раздела которой между Сталиным и Гитлером в течение последних восьми месяцев отвлекали внимание советских руководителей от сосредоточения немецких сил на Востоке[515].

Подспудное чувство обиды Черчилля нашло мелкую отдушину, когда он отказался разрешить трансляцию по Би-би-си «Интернационала» – не в последнюю очередь потому, что, будучи государственным гимном СССР, эта мелодия также была «боевым маршем» Коммунистической партии Великобритании. Запрет премьер-министра был наложен, несмотря на то что гимны всех прочих союзников Великобритании рутинно исполнялись каждое воскресенье вечером непосредственно перед восьмичасовым выпуском новостей. То, что Великобритания заключила, по его собственному определению, «союз» с СССР, не имело значения.

Отсутствие «Интернационала» в этой музыкальной программе не прошло незамеченным для публики. Майского оно позабавило. Сделав вид, что считает решение о запрете «трагикомическим противоречием», он сухо заметил, что «у тысяч английских Блимпов [обывателей] волосы встают дыбом» при звуках этой мелодии. Но после того как однажды вечером его жена выбежала из комнаты в слезах, услышав, что вместо «Интернационала» Би-би-си начало передавать какую-то малоизвестную русскую песню, посол изменил свое мнение и заявил, что решение Черчилля является актом «трусости и глупости»[516]. Если верить Майскому, министр информации Дафф Купер так передавал слова рассерженного Черчилля: «Я готов сделать для России все что угодно, но я не позволю коммунистам сколотить себе политический капитал на исполнении “Интернационала”»[517].

Премьер-министр постоянно обижался на Сталина. Когда советский лидер почти месяц не соизволил отреагировать ни на его выступление 22 июня, ни на два личных послания (в каждом из которых он обещал оказать России любую поддержку), Черчилль сильно вышел из себя. Еще больше его огорчило то, что ответное письмо Сталина с благодарностями, когда оно все же пришло, было написано столь резко и бесцеремонно, что это граничило с грубостью. Дополнительно раздражало то, что Сталин письменно настаивал на открытии Великобританией второго фронта против Германии – либо в Северной Франции, либо в Арктике. На этом этапе войны, когда Великобритания по-прежнему «сражалась в одиночестве», ни одну из этих возможностей нельзя было реализовать даже в отдаленной перспективе. 18 июля советский лидер опрометчиво написал Черчиллю, что создание второго фронта во Франции «было бы популярным как в армии Великобритании, так и среди всего населения Южной Англии»[518][519]. Черчилль был взбешен: Сталин не просто ошибался, но и допустил непростительное вмешательство во внутренние дела Великобритании.

Беспардонный тон сталинского послания спровоцировал Черчилля на резкий ответ: «Начальники штабов не видят возможности сделать что-либо в таких размерах, чтобы это могло принести Вам хотя бы самую малую пользу», – написал он. Он не мог удержаться от колкости, добавив: «Вы должны иметь в виду, что более года мы вели борьбу совершенно одни и что… наши силы напряжены до крайности». Однако он тут же смягчил свой упрек, указав, что англичане планируют военно-морскую операцию против немцев рядом с «арктическим флангом» России и вскоре начнут осуществлять поставки в Архангельск, что, по его словам, было «самое большое, что мы в силах сделать в настоящее время»[520].

Позднее он с сожалением и горечью размышлял над длинной чередой телеграмм, которыми после этого обменялись два лидера:

За время этой длительной переписки с Москвой меня не раз осаживали и только изредка удостаивали добрым словом… Советское правительство полагало, что русские оказывают нам огромную услугу, сражаясь в своей собственной стране за свою собственную жизнь. И чем дольше они сражались, тем в большем долгу они нас считали. Это была не беспристрастная точка зрения. Два или три раза за время этой длительной переписки мне приходилось протестовать в резких выражениях[521].

Однако это было чистой правдой, которую Черчилль вначале не хотел признавать: чем больше русские сражались, тем на самом деле «весомее становился наш долг». Он был одним из многих, кому, несмотря на еще живые воспоминания о Первой мировой войне, было нелегко понять, насколько кровавой и варварской стала борьба за существование Советского Союза.

Пока немецкие танки прорубали просеки в советской обороне, Николай Москвин, молодой политический комиссар и страстный патриот, получил задание поддержать колеблющийся боевой дух своего окруженного полка, попавшего под тяжелый обстрел на Белорусском фронте. Он торопился на передовую к своим. Накануне отъезда 22 июня он записал в дневнике: «Я люблю свою Родину, я буду защищать ее до последней капли крови, и я не пожалею жизни ради своего народа»[522]. Так чувствовали многие, но после трех недель смертей и разрушений это чувство подверглось серьезным испытаниям. 15 июля Москвин планировал собрать личный состав своей части, чтобы зачитать им речь Сталина (прозвучавшую по радио десятью днями ранее), но немецкий обстрел был настолько сильным, что собрание пришлось отменить. В тот вечер он мрачно заметил: «Возможно, мы еще не окончательно разбиты, но ситуация крайне сложная… Вражеская авиация уничтожает абсолютно все. Дороги завалены телами наших солдат и мирных жителей. Пылают города и села. Немцы повсюду – спереди, сзади и на флангах»[523].

Через неделю с небольшим, когда его полк оказался в котле, окруженный со всех сторон войсками фон Бока, он предпринял еще одну попытку поднять боевой дух солдат. Он не был уверен в успехе. «Что мне сказать ребятам?» – размышлял он перед тем, как собрать их в тот вечер. Что бы он ни решил, это не соответствовало обстановке. На следующее утро он в отчаянии спрашивал сам себя: «Как мне добиться их одобрения? Как? Сказать, что товарищ Сталин с нами?..» Его