8 июля Криппсу была предоставлена часовая аудиенция у Сталина. Это была всего лишь вторая их встреча, и на этот раз Сталин показался послу «гораздо более дружелюбным и искренним», чем в прошлый раз. «Очень приятно, – заметил Криппс, – иметь возможность беседовать с тем, кто говорит то, что думает, и в чьем слове можно быть абсолютно уверенным»[503]. Формально Криппс должен был вручить Сталину текст послания Черчилля, в котором премьер-министр еще раз повторял: «Мы сделаем все, чтобы помочь вам, насколько это позволят время, географические условия и наши растущие ресурсы»[504]. Вместо каких-либо конкретных обязательств в письме содержалось напоминание, что командование британской бомбардировочной авиации прилагает все усилия, чтобы стереть с лица земли крупные цели в Германии. Поскольку Сталин был слишком проницателен, чтобы этого не заметить, премьер-министр вполне мог бы написать: «Мы можем сделать для вас очень мало. Мы сами находимся под серьезной угрозой, но надеемся, что вы понимаете: бомбардировки Германии – которые мы проводим в наших собственных целях – также помогут и вашему делу. Надеюсь, вы сражаетесь изо всех сил. Ваши усилия на поле боя имеют для нас неоценимое значение».

Сталин скрыл свое разочарование, просто сказав Криппсу, что русские «находятся под огромным давлением» и что ему нужно максимально публичное соглашение с Великобританией, которое станет залогом того, что сепаратный англо-немецкий мирный договор никогда не будет заключен. Криппс уже обращался напрямую к Черчиллю, пытаясь заставить его

продемонстрировать наше желание помочь даже ценою некоторого риска для нас самих, если это необходимо… Они понимают, как много значит для нас их борьба, и поэтому вполне естественно, что они ожидают от нас практических шагов в ответ на помощь, которую они нам оказывают… Мы рискуем ускорить их поражение, если полностью и откровенно не согласимся предоставить русским любую возможную помощь для укрепления их обороны[505].

Теперь он передал в Лондон пожелание Сталина насчет совместной декларации. Уайтхолл отнесся к этому весьма скептически, но Черчиллю удалось преодолеть возражения и принять предложение Сталина. Так как советскому лидеру было нужно не более чем заявление о приверженности общему делу, для Великобритании это фактически было простым и не требующим дополнительных издержек способом вдохновить русских продолжать войну в британских интересах. Отправив Сталину телеграмму о своем согласии, Черчилль созвал специальное заседание военного кабинета, который ожидаемо поддержал его решение. 12 июля, после очередного обмена телеграммами, Молотов и Криппс подписали документ, который стал первым крупным соглашением между Лондоном и Москвой с момента основания СССР в 1922 году[506]. Это стало поворотным пунктом. Криппс был в восторге, и когда Молотов предложил ему бокал шампанского, чтобы отпраздновать событие, то сразу же согласился. «По такому случаю я совершенно сознательно и демонстративно нарушил свой обет трезвости. Принесли шампанское, и я сделал глубокий глоток с тостом “Долой Гитлера!”»[507].

Через три дня в палате общин Черчилль представил англо-советское «Соглашение о совместных действиях». По его словам, это было

торжественное совместное обещание… вести войну против гитлеровской Германии изо всех наших сил, помогать друг другу, насколько это возможно, любыми средствами и не заключать сепаратного мира… Соглашение… не может не возыметь крайне благоприятного и значительного влияния на дальнейший ход этой войны. Конечно, это союз, а русские – наши союзники[508].

На самом деле назвать условия этого соглашения «союзом» было небольшим преувеличением, так как оно не предусматривало никаких военных обязательств Великобритании по отношению к СССР. Тем не менее этим актом удалось как потрафить Сталину, так и ублажить британское общественное мнение, решительно настроенное в пользу такой инициативы.

Черчилль понимал: чтобы продемонстрировать солидарность Великобритании со своим новым союзником, требовался символический жест. В записке первому лорду адмиралтейства и первому морскому лорду он предложил провести совместные учения британского Королевского флота и советских ВМС. Чтобы заручиться их поддержкой, он еще раз подчеркнул выгоды для Великобритании от такого шага, поднимавшего самооценку Советов. «Если бы русские смогли продержаться и продолжать военные действия хотя бы до наступления зимы, это дало бы нам неоценимые преимущества, – писал он, добавив: – Эти люди показали, что они заслуживают того, чтобы им оказали поддержку, и мы должны идти на жертвы и на риск, даже если это причиняет нам неудобства… чтобы поддержать их дух»[509].

Наблюдая за крахом своих армий перед натиском нацистского блицкрига, Сталин мог утешаться и позицией США. Белый дом также не сомневался в необходимости удержать русских «на поле боя». Тщательно выстраиваемое Рузвельтом сближение с Советским Союзом резко оборвалось после заключения пакта Молотова – Риббентропа. Но даже после этого – разумеется, учитывая идеологическое и нравственное отвращение избирателей к большевизму, – Рузвельт старался избежать полной изоляции Москвы. Хотя он назвал советское вторжение в Финляндию «ужасным актом насилия», он не поддался давлению тех, кто требовал разорвать дипломатические или торговые связи, опасаясь, что это еще сильнее подтолкнет Москву в объятия Берлина. Однако даже после нацистского вторжения в СССР он был вынужден двигаться в сторону разрядки со Сталиным с крайней осторожностью. В то время как Черчиллю почти ничего не стоило пообещать Советскому Союзу «любую посильную помощь», Рузвельт счел своим долгом занять более осторожную позицию. Первые публичные заявления о вторжении он сделал только два дня спустя, когда почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы дать аналогичное обещание, – правда, не в прямом обращении к нации, а отвечая на вопрос журналиста на пресс-конференции. Когда репортер попытался продолжить тему, спросив Рузвельта, считает ли тот оборону СССР существенной для безопасности Соединенных Штатов, Рузвельт уклонился от прямого ответа, сказав: «О, лучше спросите меня о чем-нибудь другом. Например, о том, сколько лет Анне» (его старшей дочери)[510].

Осторожность президента объяснялась, с одной стороны, нежеланием настроить против себя избирателей, которые по-прежнему не горели энтузиазмом поддерживать коммунистическую диктатуру, а с другой – тем, что военные в Вашингтоне разделяли общее мнение Уайт-холла: Красная армия не выдержит удара вермахта и вскоре рухнет. Однако это не означало, что Рузвельт собирался удовлетвориться позицией стороннего наблюдателя. Он не только был твердо убежден, что поддержка Великобритании на практике включала в себя и поддержку Советского Союза, но и, что более важно, был уверен, что безопасность самой Америки напрямую зависела от способности СССР одержать победу над нацистами. На оценки Рузвельта, несомненно, сильно повлиял бывший американский посол в Советском Союзе Джозеф Эдвард Дэвис, все еще имевший вес в Вашингтоне. Дэвис уже давал понять, что, по его мнению, Красная армия «еще удивит и изумит мир»[511]. К тому же, как выразился Рузвельт в своем письме близкому другу адмиралу Уильяму Леги[512], он был настроен оптимистичнее своих советников относительно того, что называл «русским отвлекающим маневром». «Если же это нечто большее, – писал он, – это приведет к освобождению Европы от господства нацистов – и в то же время я не думаю, что нам придется беспокоиться о возможном господстве русских»[513].

24 июня, как первый шаг на пути к улучшению отношений с Москвой, Рузвельт одобрил разблокировку замороженных советских активов объемом в 39 млн долларов. На следующий день он