О братья, — так сказал я, — на закат

Пришедшие дорогой многотрудной!

Тот малый срок, пока еще не спят

Земные чувства, их остаток скудный

Отдайте постиженью новизны,

Чтоб, солнцу вслед, увидеть мир безлюдный![243]

Велик соблазн увидеть в этих знаменитых строках гимн средневековым «колумбам». Но такое прочтение анахронично, даже если Данте мог слышать о «Миллионе» Марко Поло, о посольствах к монголам и о смелом проекте генуэзских судовладельцев д’Орио и де Вивальди, пославших в мае 1291 г. две галеры на поиск пути в Индию через Атлантику. Галеры не вернулись. Улисс, вопреки незнакомой Данте «Одиссее» и ее старофранцузским и латинским переработкам, отправляется в ад, так и не увидав Итаки, ибо пересек Геркулесовы столбы, установленные, как считалось, еще в языческой древности пределом не только ойкумены, но и человеческого знания вообще, он понадеялся на спасение без благодати, дерзнул увидеть вдалеке гору чистилища, то есть надежду на спасение, но радость желанного берега обернулась быстрой гибелью в пучине.

В последних строках песни Данте поразительно лаконичен, но сама стремительность волны выразила его главную мысль: наказанию подверглось человеческое самонадеянное знание, приземленное языческое любопытство, не подкрепленное благодатью веры[244]. Именно поэтому свой «Рай» он начинает довольно пространным, длящимся на протяжении двух песен молитвенным разъяснением своего полета в поисках мудрости, безусловно отсылающего к XXVI песне «Ада» даже на уровне конкретных образов и рифм[245]. Тогда же, в начале XIV в., в неизвестной нам университетской аудитории на такую же бесславную судьбу был обречен студентами и безымянным магистром не менее известный, хотя и менее мифологизированный античный пытливый ум, — Аристотель. К этому казусу мы вернемся чуть позже.

Еще раньше, с XII в., вся Европа уже зачитывалась различными версиями истории Александра Македонского, как всем было известно, завоевавшего мир из любопытства, властелина мира, спускавшегося в глубины морские, вознесшегося на небеса и наказанного (пусть и не насмерть) за такое «любопытное» властолюбие падением. Неслучайно уже в XII в. в «Александреиде» Вальтера Шатильонского, одного из лучших вагантов, скифы отругали Александра за излишнюю любознательность:

Тот, что постарше, царю в лицо прямо глядя, промолвил:

«Если бы ты обладал и телом, равновеликим

Духу, что вышняя мнит с умом вкупе страстным достигнуть,

Если б вмещало оно все, чего ни пожелаешь,

Кругом земным аппетит твой унять удалось бы едва ли.

Мерой твоей полюса мира дольнего нам не измерить:

Держишь десницей Восток, Запад в левой крепко сжимаешь.

Мало тебе и того: во все ты желаешь проникнуть,

Молишься страстно о том, чтоб узнать, где источник чудесный

Света, и вот уж ногой многодерзкой ступил в колесницу

Феба, решаешь ты сам, куда луч его легкий направить.

Многого жаждешь, чего не дано тебе: мир подчинивши,

Род человеческий весь, кровавый свой меч ты направишь

Против деревьев, зверей, с камнями готовый сразиться,

Горным снегам не до сна, и пещерную нежить в покое

Ты не оставишь. Уволь! Уж стихии, лишенные смысла,

Гнева монаршьего гром должны будут ныне осмыслить!»[246]

Конечно, можно считать, как это обычно и делается, что образ Александра — зерцало средневекового государя, что перед нами не более чем риторика власти, примеряющей на свои плечи божественное всемогущество. Двояко — как положительно, так и отрицательно — в средневековой этике и проповеди трактовалось знаменитое вознесение Александра, сюжет, восходящий к месопотамской древности, вобравший в себя представления о философском экстазе, загробном путешествии души[247]. Добавлю к этому списку новозаветный рассказ о первом искушении Христа: «И, возведя его на высокую гору, диавол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени. И сказал Ему диавол: Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю ее»[248].

В поисках смысла в такой натурфилософской риторике власти исследователи не всегда знают, где реальная любознательность конкретного государя, а где «просто отзвук литературных топосов»[249]. «Александреида», как и «Комедия», тоже в какой-то степени политический документ, она писалась около 1180 г. в Северной Франции, во время подготовки очередного Крестового похода и быстро обрела огромную популярность в кругах высшей церковной и отчасти светской иерархии, в том числе благодаря посвящению архиепископу Реймса. И, заметим, вальтеровский Александр столь же обаятелен, столь же амбивалентен, как дантовский Улисс. Хитроумный царь Итаки зовет своих идти «солнцу вслед», Александр просто сбрасывает Феба с колесницы и все же удостаивается апофеоза, становясь соправителем Юпитера на Олимпе. Но и смерть ему приготовила, пусть и по сговору с Люцифером, сама разгневанная вмешательством в свое царство Природа (X, 24–25):

И повелела Природа блюсти заветы благие,

Не нарушать никогда границ, установленных ею[250].

Что же перед нами? Осуждение неуемного властолюбия? Вариация на тему презрения к миру и тщетности человеческого героизма без поддержки божественной благодати? Несомненно. Мы еще увидим, что великие писатели-классицисты XII в., населяя свой литературный мир языческими божествами и героями, превращали их в аллегории и, кто в большей, кто в меньшей степени, на самом деле оставались христианскими моралистами, как и Данте. Интереснее то, что иногда завуалированно, иногда и открыто осуждение властной гордыни, этого типичного порока мирян[251], влекло за собой осуждение того, что нам сейчас хочется считать основой не только научного мышления в узком смысле слова, но и культурного, человеческого отношения к окружающему миру вообще: любопытства, любознательности. Имеем ли мы право удивляться, вопрошать, спорить, сомневаться, искать? Какое вопрошание — достойная любознательность, а какое — праздное любопытство? Двенадцатый век, время великих открытий во всех областях жизни человеческого духа, был одновременно и веком великих сомнений. Именно поэтому curiositas стала не только законным любопытством, не просто недостатком, но пороком, даже грехом, и такое представление оказалось настолько живучим, что сопоставление «любопытства» и «греха», видимо, было понятным читателю Оскара Уайльда[252].

Любопытство делилось на праздное и непраздное еще до возникновения христианской литературы, у Цицерона, Сенеки, Апулея. Христиане помнили не только о жене Лота, но и об Икаре и Фаэтоне. Но во времена Отцов curiositas уже стала предметом осмысления как настоящий порок[253]. Священное Писание, как и языческие классики, оставило Средневековью больше вопросов, чем