Иннокентий III (1198–1216) верил в посмертные чудеса: это знамение благодати (virtus signorum) покойный, как представлялось аскетически мыслившему понтифику, получал в благодарность за свои добродетели (virtus morum). Эта логика по-своему ясна. Но отличие логики церковных юристов (канонистов) XII–XIII вв. от современной в том, что зафиксированное и как бы объясненное, ставшее догмой чудо не переставало быть чудом, в том числе для них самих, а не только для «безмолвствующего большинства», которому хранители благочестия преподносили истину, закрепленную буллой и богослужебным календарем. Значит ли это, что все они — и клирики, и миряне — были «доверчивее» или «эмоциональнее» людей Нового времени? Напротив, за полтысячи лет (1000–1500) Римская курия канонизировала 85 человек, Иоанн Павел II — 482[225]. Исходя из этого несложного расчета, средневековую Церковь и ее иерархов можно было бы считать сектой скептиков, а наше время — эрой святых.

Во времена Григорианской реформы школьные упражнения в риторике и диалектике приводили многих школяров к действительно скептическому настроению по самым что ни на есть догматическим вопросам. Замечательное свидетельство тому — трактат Петра Дамиани о божественном всемогуществе. В 1065 г., несомненно, и по дружбе, и для придания тексту авторитетности он отправил его Дезидерию, просвещенному аббату Монтекассино, главного бенедиктинского монастыря[226]. Поводом послужил вопрос, возникший у братии при чтении Иеронима: может ли всемогущий Бог вернуть девственность «падшей», иными словами, сделать бывшее — небывши? Святой Иероним это отрицал, не отрицая догматически всемогущества Бога. Вопрос для второй половины XI в. был непростой: Дамиани знал, что его современник Беренгарий Турский попытался диалектически осмыслить догмат о присутствии Тела Христова в евхаристическом хлебе, знал, какие сложные споры вызвало это выступление[227].

Итак, образованный человек XI–XIII вв. уже всерьез относился к логической аргументации, участвовавшей в формировании важнейших догматов. Петр подробно и с удивительной ясностью разбирает все явно услышанные в школе и обдуманные в келье аргументы за и против. Представляясь противником диалектики, интеллектуальным аскетом, Дамиани, как все прекрасно знали, был одним из самых образованных умов своего времени. И действительно, восклицает он, «нельзя сказать о бывшем, что его не было, и о небывшем сказать, что оно было. Не могут в одном сойтись противоположности»[228]. «Верно констатировать такую невозможность, когда речь идет о простой природе, но нельзя относить ее к божественной славе. Давший начало природе, если пожелает, легко отнимает у нее необходимость, ведь главенствующая над тварью сама подчиняется законам Творца, а сотворивший природу чин естества подчиняет собственному произволению. Поставивший тварь в подчинение природе и ей уготовил верно следовать собственной власти»[229]. Из такого рассуждения, сработанного по всем правилам риторики того времени, с настойчивым обыгрыванием одной и той же мысли, с ассонансами, нетрудно было вывести тривиальную очевидность чуда, ведь «даже сама природа вещей обладает своей природой — волей Бога»[230].

В середине XIII в. Фома Аквинский, как и поколения Дамиани и Ансельма Кентерберийского в XI в., но уже во всеоружии «Аристотелевского корпуса», стремился всему найти рациональное объяснение. В специальном «вопросе» (quaestio) он четко разделяет «необычное» (insolitum), «диво» (mirabilia), «скрытое» (occultum), «трудное для понимания» (arduum) и, наконец, «чудо» (miraculum). Последнее, он уверен, «объективно заслуживает удивления», поскольку является результатом исключительного божественного вмешательства: таковы слава святых и Боговоплощение[231]. В «Сумме теологии» удивление трактуется как естественный этап в познании: «Человеку по природе свойственно стремление познать причину, если он наблюдает следствие; потому и возникает в людях удивление»[232].

Энциклопедистам раннего Средневековья, в отличие от Отцов, не нужно было полемизировать с «философами». Исидор Севильский и вслед за ним Храбан Мавр подготовили для читателей традицию толкования мироздания, сочетавшую в себе как сведения о реальных наблюдаемых явлениях, так и экзегетическую спекуляцию на их тему[233]. Зачастую на основе этих каталогов появлялись произведения высокой духовности, например «О животных» Петра Дамиани. Он писал: «Подобно тому, как Бог создал все земные вещи для человека, точно так же Он позаботился о том, чтобы человек был сформирован здоровым, с помощью тех же естественных способностей и тех же необходимых движений, которыми он снабдил грубых животных. Тем самым человек, наблюдая за животными, может сам понять, чему ему следует подражать, а чего следует избегать, чему можно у них здравомысленно научиться, а что справедливо отвергнуть».

Столь здравый подход к животному миру тем более поражает в человеке, славившемся аскетической сосредоточенностью на чисто духовных ценностях. Презрение к миру, как видно, не предполагало отвращения к нему, даже если отвергало формы знания, не направленного к богопознанию. Но мир неизменно оставался учебником. Вернемся ненадолго к трактату Дамиани «О божественном всемогуществе». Богу подчиняются и пространство, и время, именно поэтому Он может бывшее сделать небывшим, ибо «не вчера и не завтра, но вечное сегодня присуще всемогущему Богу, коего ничто не покидает и не достигает». Такой ход мысли позволяет Петру Дамиани вслед за Отцами исключить зло из сферы реального бытия: «Зло же всякое, каковы грехи и беззакония, хотя и представляется сущим, не существует, ибо оно не от Бога и потому есть ничто. Ясно, что его Бог вовсе не создавал, — тот, без которого ничто не начало быть. Поэтому, если что из благого было сделано людьми, оно не может утратить своего бытия ни в настоящем, ни в прошедшем, ибо это есть Божие дело, хотя и содеяно через людей»[234]. Для постижения величия и благости тварного мира мало чем помогут измышления философов, считает Дамиани, которого никак нельзя было упрекнуть в невежестве. Многочисленные явления, противоречащие порядку природы, чудеса суть «посрамление скороспелых мнений мудрецов этого мира и откровение, вопреки обыденному природы, Божьей силы в ее славе». Эта мысль проходит лейтмотивом через трактат в качестве окончательного аргумента, доказательства любого силлогизма и непререкаемого объяснения любого непонятного природного явления.

Во всех чудесах земли следует удивляться не им самим, но все тому же всемогуществу Творца. И эта ориентация сознания на божественное, следует еще раз подчеркнуть это, не отводила взгляд пытливого наблюдателя от эмпирической реальности. Именно поэтому Петр Дамиани воспроизвел с небольшими изменениями каталог природных «чудес» из августиновского «О Граде Божием» (XXI, 4). Приведем его частично в замечательном переводе В. И. Купреевой:

«Что удивительного в том, что всемогущий Бог в великих великим знаменуется, когда и в малейших, и в последних самых вещах чудесным образом действует? Что, казалось бы, ничтожнее ужиной кожи? Если, однако, сварить ее в кипящем