изучения природы» в Средние века[179]. Немаловажную роль в этом забвении сыграл уход греческого языка из латинской системы школьного образования, свидетельство глубокого культурного раскола между Востоком и Западом. Нерелигиозную, чисто научную космологию древних знали разве что по довольно поздним памятникам: сатирической поэме неоплатоника Марциана Капеллы «Бракосочетание Меркурия и Филологии» и «Комментарию на „Сон Сципиона“» Макробия. Произведения Капеллы и Макробия, написанные в первой половине V в., уже являлись упрощенным изложением, пусть и вполне профессиональным[180]. Но и они на протяжении многих веков вызывали интерес в основном у малочисленной интеллектуальной элиты, монахов, работавших в крупнейших монастырях и оставивших на полях и между строк этих текстов свои глоссы, иногда, впрочем, довольно забавные, небезынтересные для истории науки[181].
По большому счету античная наука, чистая эмпирия, была забыта уже на исходе Античности, поскольку потеряла практическое применение и религиозный смысл[182]. Природа перестала быть предметом восхищения, удивления и, следовательно, пытливого изучения, каким ее видел Аристотель, который нередко делится своей радостью познания и стремится присматриваться ко всему, «не упуская по мере возможности ничего, — ни менее, ни более ценного, ибо наблюдением даже над теми из них, которые неприятны для чувств, создавшая их природа доставляет все-таки невыразимые наслаждения людям, способным к познанию причин и философам по природе»[183]. Лукреций — римский эпикуреец I в. до н. э. — описывает мир таким, каким он предстал бы перед нашим взором, если бы мы видели его впервые:
В новом обличье предстать пред тобою должно мирозданье.
Нет, однако, вещей достоверных, чтоб невероятны
Не показались они нам с первого взгляда…[184]
Нетрудно найти схожий эстетический настрой и у натурфилософов-стоиков[185].
Средневековое сознание, как мы не раз увидим, вовсе не чуждо эстетизации природы, но эта эстетизация немыслима без отсылки к Творцу. С другой стороны, ни Аристотель, ни Эратосфен, ни даже Лукреций (несмотря на то, что писал Ф. А. Петровский[186]) атеистами не были. Но их природа — предмет самостоятельного рассмотрения. Взгляд, схожий с аристотелевским, вернется на средневековый Запад лишь с поколением Фридриха II, Альберта Великого, Петра Марикурского — примерно в середине XIII в. Зато большую популярность приобрели всевозможные компендиумы и литература о чудесах и странных явлениях (mirabilia), раскрывающих тайные силы природы и божественный промысл. Такая литература, восходящая к эпохе эллинизма, не забывала полностью о действительности, о климатах (или «зонах»), жизни животных и т. п. Но она уже была рассчитана на такой тип сознания, который мы сегодня окрестили бы «ненаучным». Люди, напомню, нуждались в поучении, а не в изучении. Их не волновало, как ведет себя лев в дикой природе. Гораздо важнее было то, что его детеныши, как тогда считалось, рождаются мертвыми и «воскресают» через три дня — как Христос.
Рассмотрим поближе феникса. Никто не сомневался в существовании этой невиданной птицы, единственной на весь белый свет, откладывающей яйцо в огне, сгорающей и возрождающейся из пепла в своем птенце. Вот как заканчивает свой гимн фениксу Клавдиан:
Сам ты наследник себе, там обретающий силы,
Где нам уготована смерть. В пепле костра получаешь
Рожденье, пусть старость умрет, но ты никуда не уходишь,
Видевший все, что прошло, свидетель столетий круженья,
Ты знаешь, когда излились на недвижные скалы потоки
Бурные, все затопив, и пламя в какую годину,
Разбушевавшись, сожгло Фаэтоновых шалостей жертву:
Бич сей тебя миновал, один невредим ты остался
На укрощенной земле, и не дано тебя в пряжу
Паркам свою заплести — на то не дается им право[187].
Как нередко бывало в то время, около 400 г., непонятно, пишет ли это христианин или язычник. Августин не считал Клавдиана, своего современника, христианином[188]. «Феникс» Лактанция, написанный вскоре после его обращения в христианство, около 300 г., не менее амбивалентен. Многие представления о птице были взяты Отцами и поэтами того времени у древних, иногда без изменений, иногда с корректировкой. Например, пятисотлетний жизненный цикл феникса, зафиксированный Геродотом, увеличен Клавдианом до тысячи. Так или иначе, феникс стал тоже символом Христа: умирающего и воскресающего, здесь и сейчас идущего на Голгофу, «на костер», и одновременно сущего «прежде век», «свидетеля столетий круженья», смертью поправшего смерть, рождающегося в пепле. Именно эту роль он выполняет в мозаиках того времени: в Сан Джованни ин Фонте, удивительном по сохранности неаполитанском баптистерии V в., у вершины креста, изображенного на своде, и в базилике Святых Косьмы и Дамиана на Римском форуме (VI в.), даже своим нимбом символизируя вечную жизнь святых на небесах (рис. 24).
Рис. 24. Феникс. Конха апсиды базилики Святых Косьмы и Дамиана на Римском форуме. Середина VI в. Мозаика. Фото О. С. Воскобойникова
Пеликан («неясыть пустынная» в русском переводе псалмов), павлин, голубь, олень, молодой лев («скимен»), овца, «хитрые лисята», портящие виноградники (Песнь 2:15), даже ехидна, саранча, змея, кит, игривый (Пс. 103:26), но страшный левиафан, которого Всевышний велит поймать на удочку многострадальному Иову (Иов. 40:20), — все они — добрые, сильные, слабые, злые или коварные — отдали свои природные качества на службу божественному промыслу.
У кого-то в начале нашей эры возникло мнение, что голубь лишен желчи и, следовательно, злобы. Поэтому голубица, преисполненная любви, даже гнездо защищает без гнева (в отличие, скажем, от вороны или утки). Опять же — как Спаситель, проповедовавший возлюбить своих врагов, как Отец, отдавший Сына для спасения заблудшего, словно овцы, человечества. Безобидность голубя, как и его белизна, наверное, поспособствовала и тому, что именно он стал символизировать третье лицо Троицы — Духа Святого. В Новом Завете Дух явился «в виде голубине» лишь в момент крещения Христа. Вряд ли кому-то пришло бы тогда в голову проверять на опыте, что у голубя есть печень, вырабатывающая желчь (на самом деле у него нет только желчного пузыря). Для создания всей богатейшей символики голубя — вполне понятной, кстати, и людям XX в., после Пикассо и Второй мировой войны, — им было достаточно того, что голубь никогда никого не обижает, а элементарная подмена причины и следствия предоставила еще и видимость естественно-научного обоснования. Забавным подспорьем, как во всем, оказывались странные на наш сегодняшний взгляд этимологические аналогии: на рыцарских турнирах дама иногда вручала своему рыцарю щуку. В этом крупном речном хищнике на первый взгляд мало героического, эротического или лирического. Но ее старофранцузское название lus созвучно старофранцузскому los: «награда», «хвала»[189]. Средневековая этимология и возникающие из нее социальные практики,
