органов, мог чувствовать себя несколько свободнее: для него риск попасться при прослушивании «вражьих голосов» или перемывании косточек Герингу был гораздо ниже. Однако этот риск все равно существовал и, как обычно в таких ситуациях, был связан в первую очередь с доносами. Исследования показали, что примерно четверть доносов писалась по идейным, а три четверти — по бытовым соображениям (личная месть, неприязнь, желание подсидеть начальника и так далее). В итоге репрессии получались скорее точечными: посадить всех рассказчиков анекдотов не было ни возможности, ни особого смысла, однако знание о том, что кто-то попал в гестапо из-за слишком громко звучавшего радиоприемника, явно влияло на общие настроения.
Активное Сопротивление тоже существовало. После войны наибольшую известность получили участники так называемого заговора 20 июля — их удостоили почетного звания «немецкие патриоты» — и мюнхенская студенческая группа «Белая роза». Первые привлекали внимание, поскольку предприняли наиболее громкую и энергичную попытку устранить Гитлера, вторые — в силу своей юности, чистоты и идеализма. Но на самом деле наиболее масштабным и энергичным в Третьем рейхе было коммунистическое Сопротивление, о котором в послевоенной ФРГ по понятным причинам предпочли забыть. Коммунисты с самого начала вели против режима борьбу не на жизнь, а на смерть и понесли в этой борьбе тяжелейшие потери. Хотя к 1935 г. централизованное коммунистическое Сопротивление оказалось, по сути, разгромлено, отдельные группы продолжали борьбу и в дальнейшем, в том числе за колючей проволокой гитлеровских концлагерей.
Большинство же из тех, кому режим изначально не нравился, предпочитали сидеть тихо и даже демонстрировать внешнюю лояльность. Они считали, что все равно ничего не смогут изменить и остается только дожидаться какого-нибудь спасительного чуда. Тем более что геббельсовская пропагандистская машина весьма умело создавала образ единения народа вокруг вождя, заставляя многих противников нацизма чувствовать себя ничтожным меньшинством, жалкими отщепенцами, которые противостоят общенародной воле и у которых поэтому нет никаких шансов. Действительно, что мог сделать один человек после того, как в 1933 г. огромные политические партии и многомиллионные профсоюзы тихо и без боя сошли со сцены?
Мы не знаем — и, скорее всего, уже никогда не узнаем, — какой процент взрослого населения нацистской Германии искренне поддерживал режим и как этот процент менялся со временем. Есть только определенный консенсус по поводу того, что большинство немцев все-таки были сторонниками Гитлера (хотя одновременно могли быть противниками конкретных государственных практик), да самые общие предположения относительно того, что в 1930-е гг. уровень поддержки рос, а ближе к концу войны, наоборот, стал снижаться. Действительно, когда с Восточного фронта начали пачками приходить похоронки, а на головы горожан дождем посыпались бомбы, реалии Третьего рейха стали нравиться многим куда меньше. Мы также не знаем, сколько немцев были убежденными нацистами, сколько поддерживало режим из чистого конформизма и оппортунизма и скольким было в принципе все равно, кто там у власти, потому что эту самую власть они воспринимали как нечто далекое и совершенно им неподвластное, вроде дождя или заморозков. В любом обществе и во все времена хватает и конформистов, и тех, кто искренне не интересуется ничем за пределами своего маленького частного мирка. Бывали и такие ситуации, когда человеку очень не нравились нацисты, но он считал необходимым изо всех сил сражаться за Германию: дескать, сначала победим, а потом разберемся. Распространенной была фраза «Если бы фюрер знал!» — немецкая версия старинной байки про «доброго царя» и «скверных бояр», которые-де и творят все плохое за спиной властителя.
Почти сразу же после разгрома Третьего рейха американские оккупационные власти провели опросы, показавшие, что подавляющее большинство граждан Германии к концу Второй мировой войны разочаровалось в нацизме. Но относиться к этим данным всерьез довольно сложно: привыкшие за 12 лет скрывать свое мнение и демонстрацией внешней лояльности уходить от репрессий, многие немцы, скорее всего, говорили то, что, как им казалось, хотели слышать победители. Так, только каждый восьмой утверждал, что доверял Гитлеру до самого конца войны, а половина заявляла, что не доверяла нацистскому лидеру никогда (35 процентов) либо утратила доверие к нему в 1939 г. (15 процентов). Более или менее надежные данные (и то с оговорками) предоставляют только опросы, проводившиеся немецкими исследовательскими институтами в конце 1940-х гг., когда страх наказания за «неугодный» ответ ушел в прошлое.
В первые недели после войны желание отгородиться от разгромленного режима было всеобщим: немцы страшились наказания за преступления нацистов. Американская журналистка Марта Гельхорн так описывала настроения местных жителей в своем репортаже из Германии в апреле 1945 г.:
Нацистов здесь нет, и никто никогда ими не был. Несколько нацистов, возможно, жили в соседней деревне, а уж тот город в двадцати километрах отсюда был настоящим рассадником нацизма. По правде, здесь куча тайных коммунистов. О нас всегда говорили как об очень красных. Ах, евреи? Ну, в здешних местах их всегда было немного. Может, два, может, полдюжины. Их всех увезли. Я сам шесть недель укрывал еврея (я укрывал еврея, он укрывал еврея, все вокруг укрывали евреев). Мы ничего не имеем против евреев, мы всегда с ними отлично ладили. Мы давно ждем американцев. Вы пришли и освободили нас. Вы пришли как наши друзья. Нацисты — свиньи. Солдаты вермахта хотят сдаться, но не знают как. Нет, у меня нет родных в армии. И у меня нет. Нет, я никогда не был в армии. Я работал в поле. Я работал на заводе. И тот парень не был в армии, он больной. Мы сыты по горло этим правительством. Ах, как мы страдали! Эти бомбы… Мы неделями жили в подвалах. Мы отказались уходить за Рейн, когда СС хотели нас эвакуировать. Зачем нам уходить? Мы рады американцам. Мы не боимся их, у нас нет причин бояться. Мы не сделали ничего плохого, мы не нацисты.
Кажется, это стоит положить на музыку. Немцы могли бы рефреном петь эти слова, что сделало бы их только краше. Они все говорят именно так. Невольно спрашиваешь себя, как столь презираемые нацисты, которых якобы никто не поддерживал, смогли воевать пять с половиной лет. Если им верить, ни один мужчина, женщина или ребенок в Германии ни на мгновение не одобрял эту войну. Мы стоим с безразличным и презрительным видом и слушаем эту историю без всякой симпатии и уж точно без уважения. Видеть целую нацию, которая уклоняется от ответственности, — не слишком приятный спектакль[2].
Многие немцы постарались как можно скорее забыть свой собственный энтузиазм и готовность подчиняться режиму. При приближении войск антигитлеровской коалиции они поспешно избавлялись