Особым вниманием Цунаёси пользовались собаки, притом что в своем дворце он ни одной собаки не держал. Можно предположить, что забота о собаках была вызвана какими-то суевериями. Но, вне зависимости от причин, собакам при Цунаёси, прозванном «Собачьим сёгуном», жилось очень вольготно. Мало того, что их запрещалось убивать или прогонять, если они мешали, так вдобавок в Эдо и его окрестностях были созданы приюты для собак.

Справедливости ради нужно отметить, что гуманизм Цунаёси распространялся не только на животных, но и на людей, которые не могли о себе позаботиться, – на детей, стариков и немощных. В частности, для предотвращения подкидывания детей или избавления от них такими варварскими способами, как бросание в реку или оставление в лесу, был налажен учет детей по подворным спискам. Создавались приюты и для немощных, но они не были такими крупными, как собачьи «усадьбы».

Традиционно Цунаёси принято было считать сумасбродом и безумцем, но после детального анализа его правления создается иное, позитивное впечатление. Беда сёгуна Цунаёси заключается в том, что его гуманистические взгляды опережали время, в которое ему довелось жить.

И раз уж зашла речь о собаках, то нужно вспомнить об инуомоно[135] – военном упражнении, превратившемся в популярный среди японской знати вид спорта. Суть этой охоты заключалась в том, что конные лучники стреляли в собак, бегающих в круглом загоне. Во время сёгунатов Камакура и Муромати инуомоно было весьма популярным и как спорт, и как элемент подготовки лучников. Правда, девяносто шестой император Го-Дайго запретил инуомоно из гуманистических соображений, но сёгун Асикага Такаудзи отменил этот запрет по просьбе своего учителя стрельбы из лука Огасавары Садамунэ. При сёгуне Цунаёси лучники, разумеется, перестали тренироваться на собаках, но после его смерти инуомоно возродилось и было окончательно запрещено Иэмоти, четырнадцатым сёгуном из дома Токугава. Иэмоти «открыл» Японию, «закрытую» третьим сёгуном Иэмицу, и не хотел, чтобы хлынувшие в страну иностранцы сочли бы японцев очень жестокими. Впрочем, для инуомоно традиционно использовались затупленные стрелы или же конец стрелы обматывали материей. Собаки, конечно же, страдали, но хотя бы стрелы не пронзали их насквозь, и то хорошо.

Тайро Сакаи Тадакиё был единственным сановником сёгуната Токугава, попытавшимся стать единоличным диктатором. После него члены родзю правили коллегиально, принимая решения сообща, и по тому же принципу работало бакуфу, элитой которого были хатамото – самураи, стоящие «под знаменем [сёгуна]», то есть прямые сёгунские вассалы. Вне зависимости от занимаемой должности хатамото обладали привилегией на личную аудиенцию у сёгуна. Японским вассалам можно было даровать такую привилегию без опасений, что они станут докучать, но при возникновении какой-то серьезной проблемы сёгуны могли получать информацию, что называется, из первых уст. При всех строгостях, принятых в японских компаниях, которые иностранцы любят сравнивать с военными подразделениями, ряд не самых высокопоставленных сотрудников будет иметь право аудиенции у Первого лица – полезные традиции надо бережно сохранять.

Политика ограничительной самоизоляции в сочетании со строгой регламентацией всех сфер жизни и отсталым сельским хозяйством (о производстве вообще говорить нечего, поскольку оно было кустарным) привела к упадку сёгуната Токугава, начавшемуся во второй половине XVIII века. Как ни странно, в наиболее худшем положении оказались самураи, которым нельзя было зарабатывать чем-то иным, кроме службы. Верные понятиям самурайской чести занимали деньги у ростовщиков, но занятое когда-то приходится отдавать, а жизнь с каждым годом становилась все сложнее. Волей-неволей самураям приходилось изыскивать способы заработка, начиная с преподавания боевых искусств и заканчивая ремеслами. Окружающие, с присущей японцам деликатностью, делали вид, что ничего не замечают. Правило «не замечать того, чего замечать не следует» можно проиллюстрировать таким примером. Допустим, самурай, уже третий год не получающий жалованья от своего господина, решил зарабатывать на жизнь резьбой по дереву или кости. Соседи или знакомые, которым довелось увидеть его за этим занятием (например – он работал у окна), сделают вид, что они ничего не видели. Обратить внимание можно в том случае, если этот самурай подарит другу что-то из своих изделий и скажет, что сам сделал эту вещь. После этого друг, получивший подарок, вправе интересоваться тем, хорошо ли расходятся изделия и т. п.

Ну а если жизнь доводила самурая до края бездны и никаких средств к существованию не оставалось (например, господин разорился и сделал сэппуку, а у самурая нет никаких ремесленных навыков), то всегда можно было стать бродячим ронином, искателем приключений на свою голову. Почета в этом не было никакого, но ронинов охотно нанимали для охраны торговцы или ростовщики, которым по статусу не полагалось содержать личную охрану, да и вообще недаром же говорится, что если на плечах есть голова, а за поясом меч, то голодным самурай спать не ляжет.

К слову – о мечах. Знакомство с самурайским этикетом ношения длинного и короткого мечей может помочь лучше понять японцев. С одной стороны, самурай всегда был при мечах и начеку. Выйти из дома без мечей – все равно что без одежды. Многие самураи изучали иайдзюцу[136], искусство быстрого выхватывания меча из ножен. Но при этом на людях, в спокойной обстановке, не следовало держать руки так, чтобы можно было выхватить меч одним движением. Такое поведение считалось угрожающе-оскорбительным и могло спровоцировать поединок, что называется, на пустом месте. Проще говоря, нельзя было класть правую руку на рукоять торчащего за поясом любого меча или браться левой рукой за ножны вблизи устья. При входе в дом следовало отдать хозяину или слуге длинный меч, а короткий оставляли при себе. Сидеть на полу, имея за поясом даже короткий меч, неудобно, поэтому вакидзаси клался рядом, причем справа, а не слева, поскольку так его было сложнее выхватить из ножен – гость демонстрировал хозяину и вообще всей компании свое доверие. Но при этом рукоять вакидзаси непременно должна была быть обращенной назад, а не вперед, к сидящему напротив собеседнику. Почему? Потому что в данном случае приличия требовали проявить недоверие. Если рукоять меча была обращена к сидящему напротив, то он, при наличии соответствующих навыков, мог молниеносно обнажить клинок и поразить самурая его собственным оружием. Обращая рукоять меча вперед, самурай словно бы говорил собеседнику: «Ты не умеешь обращаться с оружием и ни за что не сможешь выхватить из ножен мой меч, даже если я протяну его тебе рукоятью вперед». Это было оскорбительно. А обращенная назад