пунктуационно. Это новая форма высокого стиля, основанная не на периодическом строении речи и риторических фигурах, а на мощных, поставленных рядом языковых блоках: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Громадности содержания словно противоречит краткость рассказа, но само это противоречие литературными средствами создавало в уме читателя и слушателя ощущение величия, вселяло в него страх Божий. Этот «простой» стиль не терпит возражений и неверия, он не стремится нравиться и не льстит, а подчиняет себе. Как и библейский Бог не терпит никого наравне с собой, хотя и многих призывает быть рядом. Мир Писания — единственный мир, призванный господствовать над сущим, его история — история всего человечества, даже если обо всем человечестве ничего не рассказывается, а говорится о конкретных людях и племенах.

Удивительно драматический, эпический по сути, но опять же не по форме, эпизод жертвоприношения старым Авраамом своего единственного сына Исаака передан очень скудными средствами. Здесь нет отступлений, которые отвлекли бы нас от главного: безответной преданности праотца Господу, бессловесной готовности мальчика Исаака стать жертвенным агнцем для грядущего завета между Богом и человечеством, благословленным через Авраама. На страшном пути, прообразе Голгофы, они только и успели обменяться парой фраз: «И начал Исаак говорить Аврааму, отцу своему, и сказал: отец мой! Он отвечал: вот я, сын мой. Он сказал: вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения? Авраам сказал: Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения, сын мой. И шли далее оба вместе»[58].

От одного «и шли далее оба вместе» берет оторопь без всякой экзегетики. Даже прямая речь скорее не открывает суть явлений и действий, а скрывает их. Бог повелевает, зная заранее, чего Он требует от праведника, но не предупреждает, Авраам отзывается на вопрос сына, но по большому счету отнекивается, под благовидным предлогом отсылает рабов, чтобы остаться один на один с любимым сыном и с Господом. Ни одного чувства или детали, указывающей на чувства. Невысказанность, молчание, отрывочные слова могут лишь подсказывать, намекать. И в то же время — какое напряжение, какая цельность картины и глубинная понятность того, что Писание стремится донести до верующего, даже оставляя лица в тени, а детали — на заднем плане. Современная библеистика знает, что за сюжетом на самом деле стоит переходный период в истории ближневосточных религий, где принесение в жертву первенца мужского пола встречалось. Книга Бытия рассказом об Аврааме предписывает отказаться от этого обычая. За скудостью деталей и объяснений вовсе не черствость автора и стоящего за текстом библейского мировоззрения, не отсутствие интереса к человеческой личности и подспудным движениям ее души. Как известно, все праотцы описаны и воспринимались очень индивидуально, и в данном случае немногословность Авраама тоже красноречива, его поступок понятен читателю, исходя из его прошлого, из его особых отношений с Богом и, конечно, из того, что с человечеством произойдет потом, включая восшествие на крест Сына.

Стилистическое сравнение подобных сцен с аналогичными пассажами, например у Гомера, показывает, сколь по-разному мыслили человек античной цивилизации и человек Библии[59]. Герои Гомера последовательны: Ахилл — в гневе, Одиссей — в хитрости. Адам, Ной, Соломон, Давид — все они могут пасть, согрешить. Зато быт иудеев, замечательно реконструируемый по Ветхому Завету, то есть нечто обыденное, простое, постоянно надламывается вмешательством возвышенного, трагического, надмирного. Смех олимпийцев и их распри за людей у Гомера — иного рода. Божественное в Библии выражается самым простым языком. Синодальный перевод часто стремится сублимировать эту простоту, потому что русского читателя, как, видимо, решили переводчики, такая обыденность священного могла просто шокировать. Сегодня уже синодальный перевод звучит и воспринимается совсем не так, как в середине XIX в. Намного меньше этой обыденности Бога и божественного боялись Рембрандт в XVII в. и Бродский в XX столетии: «в деревне Бог живет не по углам». На самом деле в Библии проявление Бога столь глубоко заходит в повседневное, что обе сферы — обыденное и возвышенное — не только не различаются фактически, но между ними нельзя провести различия в принципе.

Вся средневековая мысль то стремилась вернуться к этой насыщенной библейской «простоте», к ее специфическому импрессионизму, то, наоборот, силилась пересказать Священную историю со множеством подробностей, почерпнутых из литературы или из собственного воображения. То же самое происходило в изобразительном искусстве на разных этапах его развития. Оттоновские миниатюристы рубежа X–XI вв., вовлекая своих зрителей в евангельское повествование, лишали сцены всякой связи с земной жизнью, их совершенно не волновали бытовые подробности, потому что главное они видели в созерцании и, следовательно, проникновении в глубинные смыслы всем хорошо известных событий. Фигуры людей превращались в выразительные и даже пронзительные «воплощенные жесты», Gebärdefiguren, они как бы вне земного пространства[60]. Города, в которых они вроде бы должны действовать, «парят» у них над головами, взрослые, жители Наина, несущие мальчика на погребение, словно сами превратились в детей: их фигуры явно ниже фигур Христа и апостолов (рис. 7)[61]. Не скажешь, что в этой сцене нет действия, напротив, язык жестов и взглядов предельно прост и эмоционален: мать воскрешенного ребенка припадает к стопам Спасителя, остальные смотрят, как у них на глазах «мертвый поднявшись сел и стал говорить»[62]. Но не занимательность рассказа, а его всемирно-исторический, вечный смысл волнует художника и зрителя.

Прошло два-три века, и художники богато иллюстрированных «морализованных библий», создававшихся для Капетингов в середине XIII в., стали расцвечивать те же сцены многословными, экзегетическими по своему характеру изобразительными комментариями. Вкусы изменились: набожной Бланке Кастильской, регентше Франции при малолетнем Людовике IX, недостаточно было «простого» созерцания, ей хотелось услышать и увидеть рассказ со всеми подробностями и с вытекающей из него «моралью».

Рис. 7. Исцеление отрока из Наина. Евангелие Оттона III. Райхенау. Около 1000 г. Мюнхен, Баварская государственная библиотека. Рукопись Clm 4453. Л. 147об. https://www.digitale-sammlungen.de/en/view/bsb00096593?page=,1

Но вернемся к началу. Критика со стороны язычников, не понимавших важнейшего для миросозерцания и этики христиан единства смирения и возвышения (humilitas и sublimitas), возымела действие. Отцы Церкви IV–V вв. куда больше, чем первые церковные писатели — апологеты поколения Тертуллиана, заботились о том, чтобы приспособиться к античной стилистической традиции. Она открыла им глаза на подлинное и неповторимое величие Священного Писания, в котором создан совершенно новый тип возвышенного, не исключавшего низкую обыденность, но содержавшего ее в себе. В стиле Писания, равно как и в его содержании, было достигнуто, как они поняли, непосредственное соединение самого низкого и самого высокого. Этот ход мысли учитывал также трудность истолкования и сокровенность многих мест Библии. Говоря