Где-то внутри у меня всё сжалось — я знала этот тон, этот накал, эти манипуляции. Эта манера говорить не пришла внезапно. Она был результатом многих лет, в которые я привыкала к тому, что вот так со мной могут говорить.

— Ты мог бы просто заранее сказать, когда хотел её увидеть, — старалась я удержать ровный голос. — Я бы ответила, если бы могла. Но у нас была плохая связь, и я правда…

— БЛЯДЬ, не выдумывай! Как только тебе что-то нужно — ты всегда «можешь»! А как мне с дочерью повидаться — ты сразу вся занята! Где ты шлялась, Аня, а? Перед каким-нибудь ухажером ноги раздвигала, пока дочку к телевизору посадила? Надеялась на лучшую жизнь?

Я замерла.

И, пожалуй, именно в этот момент что-то щёлкнуло. Гнев? Отвращение? Или, может, просто предел.

— Дмитрий, — медленно сказала я, чувствуя, как с каждой секундой голос становится всё тверже. — Я не позволю тебе так говорить со мной. Если ты хочешь обсуждать встречи с дочерью — давай по-человечески. Если ещё раз позволишь себе хамить или оскорблять меня, я передам это в органы опеки и своему юристу. Ты меня услышал?

На другом конце повисла тишина. Глухая, агрессивная.

А потом — смех. Противный, скользкий.

— Ты угрожаешь мне, Анечка? Ты? — его голос теперь был ниже, холоднее. — Ты забыла, кто из нас запросто может лишиться опеки как не благонадежный? Ты уверена, что хочешь напомнить соцслужбам про свою коморку и жизнь в коммуналке?

Я резко отключила звонок и сделала глубокий вдох, так словно тонула. Сердце билось где-то в горле.

— Аня, — Леша тихо произнёс моё имя, — Ты в порядке?

Я посмотрела на него, не в силах пока выдавить ни слова. Только молча кивнула, сжав пальцы в кулак.

И с каждым ударом сердца внутри всё громче звучала мысль:

Больше он не будет говорить со мной так. Никогда.

Лёша резко съехал на обочину, включил аварийку и остановился с такой точностью, будто знал заранее — мне не хватит и пары лишних секунд. Машина даже не успела полностью замереть, как я отстегнула ремень, распахнула дверь и меня вырвало.

Тело дрожало, руки вцепились в край двери, а волосы прилипли к щеке.

Лёша не стал задавать вопросов. Он просто молча вышел из машины, обошёл её и достал с заднего сидения бутылку воды и пачку салфеток.

Я сидела с закрытыми глазами, дыхание сбивалось, в голове звенело. А потом откинулась спиной на сидение, обняв себя за плечи.

— Прости, — выдохнула я, еле слышно. — Я…

— Не извиняйся, — перебил Леша так же тихо. — Всё нормально. Просто посиди. Я рядом.

Я кивнула, не поднимая взгляда. Меня разрывало изнутри от стыда — перед ним, перед собой, перед этой картиной, в которой я выглядела слабой, беспомощной, на грани. Мне казалось, что я словно треснула по швам и теперь разваливаюсь прямо у него на глазах.

Но от нервов и этой проклятой пустоты внутри не было даже сил ни собраться и успокоить дыхание, ни тем более привести себя в порядок.

Я пошарила по бардачку и наконец нащупала упаковку влажных салфеток. Вытерла лицо — быстро, неловко.

Затем снова наклонилась к двери, вылила в ладонь немного воды из бутылки и ополоснула лицо. Холодная струйка потекла по шее, взбодрив. Хвала водостойкой туши, которую я почти всегда использовала — хотя бы на панду не была похожа.

— Лучше? — тихо спросил Лёша.

Я кивнула ещё раз.

Машины мчались мимо по трассе, оставляя за собой шлейф шума и вибраций, а я смотрела в окно на лес, что шел полосой вдоль обочины. Тонкие берёзы, густые ели, слегка качающиеся от ветра — в этой зелени было что-то спокойное, даже утешающее.

— Я… немного слышал ваш разговор, — тихо, осторожно произнёс Лёша.

Я слабо улыбнулась. Вряд ли можно было не услышать. Голос Дмитрия разносился по салону так, будто он сидел прямо здесь, рядом.

— Могу я спросить кое-что? — добавил он.

Я только махнула рукой, мол, спрашивай. Сил всё равно было немного — и прятаться за стеной молчания сейчас казалось ещё более утомительным.

— Вы с ним… при разводе не устанавливали график встреч с дочкой?

Я хмыкнула, но это был не смех. Скорее — короткий сдавленный всхлип, завуалированный под иронию.

— А мы ещё не разведены, — прошептала я, стараясь не сорваться.

— В смысле?.. — Лёша нахмурился, чуть повернув голову.

— Я подавала документы. Но он был против. А раз у нас ребёнок — всё теперь только через суд. И он… — я глубоко вдохнула, — Он просто затягивает это как может. То «не может прийти», то «не тот пакет документов», то «болен»… У него каждый раз какая-то новая причина. Иногда мне кажется, он кого-то подключил — я не знаю. Может, доплачивает кому-то, может просто знает, как давить.

Лёша молча смотрел вперёд, хмуро, сжав руль чуть крепче. Наконец, он выдохнул:

— Прости, если прозвучу грубо, но… не похоже, что он делает это, чтобы вас вернуть. Скорее будто чтобы держать тебя на поводке.

Я обхватила лицо руками и уткнулась лбом в ладони. Зарылась пальцами в спутанные волосы. А внутри было одно только слово: «да». Он всё понял. Он увидел эту грязь, с которой мне приходится жить.

— Я сама не понимаю, зачем. Наверное, чтобы наказывать. Чтобы я знала своё место. Чтобы чувствовала, что всё ещё под его контролем.

Голос мой звучал тихо, будто издалека. Мне не хотелось выглядеть жалкой, но прятать всё это дальше — уже не получалось. И, может быть, впервые за долгое время, я не почувствовала себя виноватой, когда проговорила это вслух.

Лёша молчал какое-то время. Я чувствовала, как он смотрит на меня, но сил встретиться с его взглядом у меня не было. Хотелось просто исчезнуть, провалиться между этим сиденьем и дверцей машины, стать тенью и тишиной.

— Извини, — наконец проговорил он, и его голос звучал мягко, но в нём сквозила та самая мужская злость, которая появляется, когда кто-то посмел обидеть «своих». — Всё это звучит как какой-то психологический террор. Он ведь знает, что давит на больное, правда?

Я кивнула, не в силах сдержать дрожь.

— И знает, что ты не будешь отвечать ему тем же.

— Угу, — выдохнула я. — Потому что у меня ребёнок. Потому что я не хочу войны. Я просто хочу жить спокойно. Работать. Заботиться о Поле. Быть хоть иногда счастливой. А он… он как будто не может этого допустить.

— Аня, — Леша