— Стой! — рявкнул Валера, бросаясь за ним вдогонку.

Кругляш не оглянулся, но покатился быстрее.

Валера понял, что не догонит, и остановился.

В носу было жарко, во рту — соленая влага. Разбил, стервец, нос с губой. И убежал. Для того, видать, и подошел — развлечься. Или злость согнать — тоже способ.

Валера, отплевываясь и задирая голову, вернулся на остановку, сел на лавку, останавливая кровь. Лилось не много, да и опыт был, остановил быстро.

Затем снова выглянул. Может, идет назад? В асфальт вбил бы.

Нет, никого не было. «Какой-то идиот, — подумал Валера. — Пьяная сволочь. Разве так можно: сходу в нос? Самый подлый удар. И, главное, без предупреждения, ни за что! Видно, из шпаны — ее повадки. Валера, хоть сам был уличный, шпаны терпеть не мог, всегда бил. И вот нарвался».

Он тряс головой, щупал нос, губу, шептал матерные слова. Но что уж шептать? Получил так получил.

Подошел автобус, он залез, радуясь хотя бы этому, и поехал домой.

Утром нос был ничего, но верхняя губа распухла, одной стороной завернулась кверху — изуродовала лицо. Пить, есть было больно; кожа изнутри рассеклась, такое долго заживает. Валера ругался, вспоминая, до чего глупо все вышло, старался прятать лицо от матери. Увидит — начнет охать, пилить за пьянку, жалеть себя, несчастную.

Мать все-таки увидела, подняла шум, раскудахталась, Валера ушел к себе, засел за телевизор.

Смотрел по привычке все подряд, старался не думать ни о чем.

Но думалось.

Конечно, о Римме — в первую очередь. Он сто раз пожалел, что не пришел тогда на соль. Надо было пересилить себя, прийти, помочь. Не мог, да. Но надо было. Она ведь ждала, он знал. Еще как ждала. Надрывалась там. А он не пошел…

А чего она? Орет на него, приказывает. С Михалычем крутит у всех на виду, а на него орет. Как будто он мальчик ей. Привыкла, что всегда уступает, и вообще, считаться перестала. А ему плохо было по-настоящему. Могла бы понять, нормально поговорить. Нет, обязательно надо приказывать! Командирша.

И потом прибежала, рот раскрыла. Думала, вскочит и побежит. Уверена была! А он не побежал. Ему за себя обидно было. За брата. Да ей не объяснишь, она бы и слушать не стала. Сказала бы, дурость это все. А у него не дурость. Ему плохо. А она — орать.

Но надо было прийти. Надо.

Да что уж теперь? Поздно Закусила удила, и ее уже, скорее всего, не вернешь. Психанула, и, видно, всерьез. Наверное, бросить его решила. Он давно этого ждал. Ждал и боялся. Она, хоть и не девочка уже, но сладкая еще. До нее охотников — в ряд стоят. Один Михалыч чего стоит! Глаза проглядел, только что дырку в ней не высверлил. Как увидит — аж дрожит весь, руки свои поганые тянет. Оторвал бы ему эти руки.

Только что рвать-то? Поздно.

Валера вспоминал вчерашнее дежурство. До того долго, скучно оно тянулось, в обезьяннике на нарах время так не тянется. Поговорить было не с кем, Римма носа не показывала. И не покажет, ясно. Костик сидел, как всегда, в телефоне, да с ним о чем говорить? Павел что-то рассказывал, нудное, старое, сто раз слышанное; не слушал его, думал о своем.

Подлез, блестя глазами, Михалыч.

— Что-то Римма не идет, — сказал многозначительно.

Валера молчал, ничего не говорил. А что говорить? Что ни скажи, себе не в пользу.

— Наверное, скучает там, — не отставал Михалыч.

Глаз у него горел — вонзался в Валеру.

— Ты не знаешь, чего она не идет? — потеряв терпение, спросил уже напрямую Михалыч.

Валера отрицательно качнул головой.

— Сходил бы, проверил. Может, надо чего? — с намеком, с улыбочкой сказал Михалыч и поиграл пальцами.

— Закрой свой рот! — рявкнул на него Валера.

Михалыч вытаращил глаза, но промолчал.

На том разговор и закончился.

Но Римма так и не пришла.

Тоска. Как без нее работать, жить дальше, Валера не представлял. Это только мать думала, что ему другая нужна. А ему, кроме Риммы, никто не нужен. С ней весело. Интересно. С ней он жил.

А так, что за жизнь начнется? Думать страшно.

Закончился хлеб, и Валера пошел в магазин. Очень хотелось похмелиться, но денег нет. И мать не дала. Уперлась — нету. Знал, когда она так упиралась, просить бесполезно. Выделила только на хлеб крохи. Ничего из них не выдоишь. Купил хлеба и пошел обратно.

День был серенький, голый, скучный. На воздухе после вчерашнего заныла голова, в глазах зарябило. Валера трогал языком рассеченное место, втягивал губу, когда проходил мимо людей. Домой, к телевизору, не хотелось. Но и на улице не останешься. А вечером — на работу, на ночную эту одинокую смену. Опять…

Когда шел через дворы, вспомнил вдруг об Андрее. Всегда думал о нем, когда плохо становилось, когда жалеть себя начинал. Надо же, раньше не жалел, а тут, постарев, начал! Даже неловко было, стыдно — но жалел.

Подумал, что остался совсем один. Брата нет, Риммы нет, губу еще вот разбили. На черта такая жизнь? Впереди — только пьянство и скука. И долго он так протянет?

Андрей вот тянуть не стал. Взял и повесился. Дико, да. Но тоже выход. Если терпеть нет смысла, если дальше — хуже, то можно и так.

«Андрей смог, — подумал Валера, — значит, и я смогу».

Он проходил мимо старых кирпичных сараев, где у них с матерью был пенал полтора на два метра — кладовка для мелочи всякой. Но потолок там высокий, с толстой балкой, и если поискать среди хлама, то и кусок веревки найдется.

Валера остановился, нащупал в кармане связку ключей. Там и от сарая есть, плоский такой, желтый. Чего тянуть? Пойти и сделать. Закончить все разом. Говорят, даже не больно. И на смену вечером не надо.

Валера постоял, покачался на каблуках. Закурил. Задумался.

Страха не было. Ни капли.

Но мать… Как ее бросишь? Она же никому не нужна. Отправят в богадельню, лежачую, будет там под себя ходить, кому до нее дело? Исплачется вся, пока дойдет. Валера содрогнулся, представив.

Андрей ушел, потому что мать на него оставлял. А он уйдет, с кем она будет?

Нет, нельзя.

И нехорошо это. Вслед за Андреем, на пару… Люди смеяться станут, крутить у виска. Им же не объяснишь. Да и кому объяснишь? У всех свое, и каждый мучается по-своему.

И опять же мать. Как ей снова пережить такое?

Но все-таки заманчиво… Римме отомстить. Чтобы