Римма уставилась на нее, чуть не онемела.

— Я — злая?

Дашка кивнула.

— Да еще какая!

— Злая, злая, — дурашливой скороговоркой пробормотал Денис.

Римма, не обращая на него внимания, он опрокидывал рюмки исправно, даром что тихоня, посмотрела на мать. Увидела укоризненный взгляд. Осуждающий даже.

Внутри что-то оборвалось.

Глянула на Татьяну Николаевну: та прятала глаза, но когда подняла — в них стояло неодобрение и страх.

Перед кем страх? Перед ней?

Сергей Борисович смотрел торжествующе. Он словно провел удачный эксперимент и теперь наслаждался результатом.

Римма почувствовала, что начинает задыхаться.

— Я — злая? — снова спросила она ни у кого и у всех сразу.

Ища хоть какую-нибудь поддержку, она посмотрела на Алешу. Но тот, сидя возле Сергея Борисовича, вжал головенку в плечи, и в его глазах стояло такое замешательство, Римма как приговор себе в них прочла.

И снова мелькнуло торжествующее лицо Сергея Борисовича, как в дурном сне.

Римма повела взглядом.

Сбоку она увидела неуступчивые глаза дочери. С другой стороны — мать, осуждающая ее. Явно разочарованная Татьяна Николаевна… Римме показалось, что со всех сторон к ней потянулись сверкающие острия копий и пронзают ее насквозь, и помощи не будет ни от кого и никогда.

Вдруг ей все опротивело. Стол этот, люди, еда, разговоры ненужные… Все показалось фальшивым и враждебным. Обида взяла такая — слов бы не хватило выразить.

Больше ни на кого, не глянув, ничего не сказав, Римма вышла из-за стола, направилась в прихожую.

Дашка, сообразив, бросилась за ней.

— Мама!

Побежал следом и пьяненький Денис.

— Римма Игоревна, ну что вы…

Римма отмахнулась от него, глянула на дочь.

— Злая я тебе?

Дашка замерла, открыла рот в изумлении.

Римма оделась, открыла дверь, вышла из квартиры. Побежала вниз по ступенькам, не вызывая лифт, не могла ждать.

— Мама! — крикнула вслед Дашка.

Но Римма была уже далеко.

Как добиралась до дома, не помнила. Ехала слепо на маршрутке, шла пешком: ничего не видела, не слышала. В голове прокручивалось нескончаемое: «Злая, злая, злая», сказанное то голосом дочки, то Любки, то брата, то Валеры. Маячило лицо Сергея Борисовича, жег укором материнский взгляд, давило накопленное; ничего не видела вокруг, удивительно, что вообще домой попала, а не, скажем, в другой район или за город, на ТЭЦ или на кладбище.

Но попала.

Дома никого было.

Только Тишка, цветы и тишина.

Римма сразу разделась и легла в постель. Не могла ходить, стоять, что-то делать, ослабела до обморока. Всегда была такой сильной, двужильной, трехжильной даже, никогда бы не подумала, что до такой степени может устать.

Но вот может.

В тишине дома, собственной спальни мысли начали понемногу успокаиваться, отступать. То, что билось разом в виски, в затылок, что теснило сердце — распадалось постепенно на отдельные части, на куски, которые имели свои начало и конец, и можно было различить, что — главное, первостепенное, а что — может подождать.

Но обида не отступала. Какое там! Чем дальше, тем сильнее наваливалась. На Дашку. На мать. На Валеру. На Толика. На Сашку. На всех сразу, кого она так любила, за кого готова была жизнь отдать, не задумываясь, и кто вот так теперь с ней поступил.

Слезы хлынули разом и без предупреждения.

Римма собрала в комок простыню, сдерживая слезы, но они просачивались сквозь тонкую ткань, мочили руки, подбородок, — нескончаемый потоп.

Тишка лежал рядом и время от времени осторожными движениями прикасался лапами к ее лицу. Словно слезы помогал утирать. Или успокаивал: не горюй, мол, все пройдет. Все еще будет хорошо.

«Только Тишка меня не предал, — думала она, когда от его прикосновений становилось чуть легче. — Только он. Глупое существо, а какое верное. Остальные все — предатели. Никого больше у меня нет. Никого…»

С тем и уснула: с обидой и болью на всех.

С тем и начала следующий день.

Глава тринадцатая

Утром пошла на смену. С головной болью, разбитая вся, хотя, проплакав вечер, ночь проспала нормально и встала без пяти шесть, как обычно, даже без будильника.

Но потом запрыгали галопом мысли, начали давить, мучить, спасения от них не было.

Сашка домой еще не вернулся: хорошо ему там гулялось, на даче. Пусть гуляет. Римма рада была, что одна, что никто ее не видит, не лезет в душу. Медленно ходила по квартире, собиралась на работу, что-то поела. Выпила две кружки крепкого кофе. Курила одну сигарету за другой, напрасно. Но в горле стоял неприятный комок, и глубокими частыми затяжками Римма отгоняла его на время.

Толик тоже еще не вернулся из рейса. И не было известно, когда вернется. Раньше он всегда сообщал, Римма готовила ему поесть. Сейчас же молчал глухо. Римма хотела было пожарить ему колбасок или котлет на скорую руку соорудить: он любил ее котлеты, обожал. Потом раздумала. И сил не было, не хотелось ничего по дому делать. И какой смысл стараться впустую, коль даже не соблаговолил хотя бы разок позвонить? Найдет, если захочет, что-нибудь в холодильнике, там никогда пусто не бывает. Пока.

Орхидею проверила. Не уходил белый налет, держался цепко, ел нежное тело цветка. Римма попрыскала на него химическим раствором щедро. Хотя и было видно: не выдержит ее подружка, завянет. Погибнет, то есть.

Все вокруг нее гибнет, все.

Дома находиться было постыло впервые, наверное, за все Риммино здесь проживание. Но и дом, казалось, предал ее, подвел, не уберег от недобрых людей, и даже цветок ее любимый загубил.

Никому веры нет.

Насыпала Тишке в миску сухого корма, тот захрумкал торопливо, словно боясь ее огорчить, налила воды, собралась и ушла на работу.

По дороге вспоминала вчерашнее. Перебирала и так, и эдак — со всех сторон крутила. То ей казалось, что неправа она была. Не сдержалась, нагрубила. Накричала даже на чужих людей. Теперь Алеши ей точно не видать. Денису отец прикажет не водить, тот и не поведет. Он отца как огня боится, а отец теперь — первый враг. Надо было сдержаться. Ради Алеши хотя бы. Как не подумала? Не до того было. Так ее взбесил этот надменный, неумный человек, так невыносимо было слушать его поучения — да просто слышать его голос, — что не сдержалась.

Да и как можно было сдержаться? Если он ребенка просто со свету сживал? То нельзя, это… Повернуться без его ведома нельзя, дохнуть. Садист какой-то. Ну, разве могла Римма не заступиться за внука? Он онемел весь от страха.