Но надо было что-то сказать.

И Толик стоял, ждал. Какой-то последней капли. Примиряющей, может быть. Скорее всего, даже примиряющей. Смотрел и ждал.

Но у Риммы уже ни на что не было сил.

Ничего не сказав, она развернулась и ушла к себе. Закрыла на задвижку дверь. И, как была в сапогах и одежде, лицом вниз повалилась на кровать.

Глава двенадцатая

Три дня до Алешкиного дня рожденья Римма прожила отстраненно.

Дома общалась только с Тишкой. Тот, чувствуя ее настроение, был предупредителен и ласков. Никаких капризов, ни малейших. Съедал все, что она ему ни положит в миску без остатка. И миску вылизывал. Знал, чем поддержать, чистая душа.

Толик ушел в рейс. Сам собрался и ушел. На сколько, не сообщил. Но, судя по количеству взятого, надолго. Римма только рада была. До такой степени обессилила ее последняя схватка, что очередной она бы не выдержала. Больше всего испугала ее собственная решимость. Вот это неистовое желание рассказать про Валеру. Раньше и близко подобные мысли ее не посещали. А тут едва не вырвалось. И с каким напором рвалось! Еле сдержала. Все силы положила на то, чтобы сдержать. И от этого страшного усилия словно надорвалась. Сама не думала, что так себя доведет. Ругала, отчитывала… Как могла? Зачем ей это надо было? Даже думать про это? Но вот вздумалось же. Дурной какой-то силой. Нечистой, должно быть. Хорошо, удержалась. А если бы нет? Толик, он уличный, он и нож в руки может взять, и топор. И к Валере побежать. Да. Что хочешь может сделать. Такого, что потом никогда не исправишь.

У Риммы от этих мыслей холодело внутри, путались мысли. Рада была, что все обошлось. Нет, не обошлось, конечно. И грызня их, и угроза Толика бросить работу, и упреки — все осталось. Повисло на тоненькой ниточке. Но хоть на ниточке. Висело, и ладно. Держалось пока. И большего сейчас Римма не просила.

Она что-то делала по дому, привычное, женское. Стирала, убирала. Кормила Сашку, хотя видела его мало и почти с ним не разговаривала. С Сашкой тоже остался вопрос сложный. И надо было его решать. Но сейчас не могла. Надо было как-то себя собрать, укрепить, надо было снова ощутить себя легкой, сильной и тогда действовать.

А пока ждать.

Цветами своими занималась, как никогда старательно. Вся, можно сказать, ушла в цветы. Поливала, полола, мыла листья, стебли, рыхлила землю, удобряла — возни было нескончаемо. Но Римма возилась с удовольствием. Отвлекалась. Лучшее для души занятие. С ними и бодрее себя чувствовать начинала. Цветов было множество, и пока все переберешь — обо всем забудешь. То и нужно было — забыть. Затянуть цветочным соком полученные раны, надышаться запахами, тонкими, нездешними, и беды свои в этих запахах растворить начисто.

Огорчала только орхидея. На лакированных ее листьях, и даже на цветках появлялось все больше белесого налета. Никли нежные цветки, на подоконник упали два розовых лепестка.

Римма прошерстила Интернет, установила: какая-то мучнистая роса, что-то недосмотрела с режимом. Может, из мужиков кто полил, а поливать лишний раз не следовало. Может, морозы сказались. Поди, узнай. Но болела орхидея. И надо было спасать. Римма поливала налет химикалиями, кое-что и обрезала, на всякий случай. Но орхидея слабела заметно.

Жаль. Римма к ней привыкла, сердцем прикипела. Ей Тишка и эта орхидея — два самых близких в доме существа. И потерять одно из них — части души лишиться.

Но Римма надеялась: выдержит нежный ее дружок. Выдержит и ее вытянет. Почему, сама не знала. Но верила: вытянет.

На работе держалась от всех в стороне. В дежурку не заглядывала даже краем глаза. Неинтересно стало. Пусть там сидят, приборы свои смотрят, котлы, что хотят пусть делают. Ее не касается. Она свою работу делала и другого знать не хотела.

Видела несколько раз Костика. Тот выскакивал в зал, обегал котел, проверял приборы, добавлял или убавлял газ, пар и убегал обратно. Римму старался не встречать на пути, издали меняя маршрут. Наверное, боялся, что начнет спрашивать про Валеру. Но Римма только смеялась с него, дурачка, и смотрела равнодушно. Надо мне?

Валера в зал не выходил. Ни разу. Римма даже начала сомневаться, есть ли он на работе. Но раз как-то увидела широченные плечи, взлохмаченную голову: шел в туалет. Спряталась за фильтры. Ушла потом наверх, к себе.

Павел косил глазом, желая, видимо, приступить с расспросами. Но понимал: Римма срежет мгновенно. Лучше не лезть. И потому лишь таращился нагло. Чуял, шакал, добычу.

Михалыч, тот решил, что его час настал. Вертелся возле Риммы неотступно, развлекал разговорами, смешил. Соль помогал засыпать, хотя и не просила. Пытался приобнять — это уже по привычке.

Римма в объятия не шла, держалась строго. Но мелькнуло пару раз: а может, Михалыч? Если с Валерой уже кончено, то почему не Михалыч? Он давно рвется. К тому же умелец, каких поискать. То-то будет стараться. Ему шестьдесят, но он жилистый, сильный, в нем пыла еще молодого — вагон. Жена у него больная, рыхлая, старуха. Ему бы такую, как Римма…

Но потом понимала — глупость. Во-первых, разговоры пойдут. Все загомонят разом. На каждом углу будут кричать, в трубы трубить. Во-вторых, не гулящая она какая, от одного мужика тут же прыгать к другому. Этой грязи она не любила: не так воспитана. В-третьих… Как представила себя раз с Михалычем во всех подробностях, анатомических и прочих, вдруг так и затошнило, чуть не вырвало. Нет. От этого — избавьте.

Общалась больше с Петей. Заходила к нему в каморку, болтала о разном: о работе и начальстве, курила, пила кофе, конфетами угощала, с ним ей было безопасно и хорошо. Тот, сгибая слабую спину, паял свои платы, что-то разбирал, собирал, чинил, о лишнем не спрашивал, хотя понятно было: все знал и как-то ее тем ободрял, поддерживал.

Зоя прибегала из компрессорной, лезла с разговорами — Римма разворачивалась и уходила от ее писка прочь. Зоя только рот открывала растерянно.

С Любкой не разговаривала. Столкнулась с ней как-то, сдавая смену, коротко сообщила о