Только где?

Филимонов смотрел озабоченно. Конечно, уже знал, шепнули подчиненные. Римма даже знала, кто шепнул, Светка, змея, кто же? Она к нему каждые пять минут бегает. Донесла, постаралась. На то он и начальник, чтобы все знать. Но все-таки, взгляд его был Римме неприятен. Точно она больная или заразная. Прикидывает, должно быть, как далеко может зайти ее болезнь?

Римма чувствовала, не в порядке она. Раздроблена, разбита на фрагменты, будто не цельная, прямая, как стела, как всю жизнь привыкла, а вся изломана, разобрана на ступеньки. Это было мучительное состояние. Она вдруг стала теряться в простых вещах. Задумываться там, где не привыкла: а правильно ли она делает? То есть, знала, что правильно, и делала, но все-таки задумывалась. Боялась ошибиться. Раньше ничего такого не было. Просто делали и все. И уверена была: только так и надо. И сейчас поступала так же.

К людям испытывала странное чувство. Недоверие. Постоянное. Как будто обманули ее все. И всем она теперь не доверяла. Ни в чем. То есть, и раньше на шею не бросалась, никогда не была восторженной дурочкой. Всегда опаску имела. Особенно к мужчинам, понятное дело. Ну, и к женщинам. К некоторым даже хуже, чем к мужчинам. Но все-таки как-то с людьми ладила. Почти со всеми. Со многими даже очень хорошо.

А теперь чувствовала: опасается людей. Как-то нехорошо на них смотрит, с прищуром. Как будто видит в первый раз в глухом лесу. И страх от этого в душе возникал, даже ненависть. С чего бы? Римма не знала. Не разбиралась, боялась разбираться. Но жить с этим было тяжело. Непривычно. Неуютно.

Она надеялась, пройдет. Это что-то стороннее, временное, какая-то растерянность из-за бед, свалившихся на нее. Валера, конечно, виноват. Из-за него все началось. Вернее, из-за соли… Если бы он пришел, ничего этого, никаких мучений и мыслей, не было в помине. И с Толиком мягче обошлась бы, и Сашку обработала, куда бы они делись. А тут как все понеслось — и не удержала.

Римма маялась: поделиться было не с кем. Вдруг как-то ясно обозначилось: одна она, вот ведь что. С Любкой разругалась, кажется, навечно. Мириться, во всяком случае, не хотелось. Еще чего! Та ее злой обзывает, хамит, уходит, не прощаясь, какое мириться? Нет уж, такого унижения Римма допустить не могла. Так что Любку из числа доверителей она исключала начисто.

К матери теперь не скоро пойдешь, там Витька царствует. Сынок-пропойца ей дороже дочери, пусть с ним и сидит. Да с матерью и не поговорить по душам. Что ей, о Валере, что ли рассказывать?

Дочка своим занята. У нее семья, беременность, она вся в Денисе — не подступись. Хотя она неплохая, добрая, и Римма могла бы ей поплакаться… Но не сейчас, нет.

Были еще знакомые, подруги давние, соседки, но толку от них. Послушать послушают, но уверенности в том, что не разнесут, никакой. И даже наоборот: обязательно разнесут! И злорадствовать будут, этого не отнять. Как же, столько лет нос задирала, все у нее было в ажуре, в шоколаде, а тут жаловаться пришла? Кто, Римма? Жаловаться? Вот потеха. Вот радость!

Нет, не могла Римма ни к кому пойти.

Раньше бы Валере все выложила: и даже был порыв такой, побежать и выложить. По привычке многолетней. Выложить, скинуть на его терпеливые плечи и тут же все забыть и жить дальше. Как жила.

Сама же с себя и посмеялась. Побежать и выложить все Валере… про Валеру. Пожаловаться ему на него же. Как на чужого, на человека, по глупости и жестокости сломавшего привычную, хорошую жизнь.

Их жизнь!

Валера точно подумает: с ума сошла.

Нет, с ним сейчас говорить не о чем. Это Римма железно для себя установила. Не идти, не говорить первой. Все. Это не обсуждалась.

Оставался только Тишка, верный и благодарный. Но Тишка мог только слушать. Бесконечно, правда, но лишь слушать. А хотелось поговорить, услышать слово. Глупое, возможно, пустяшное, но живое.

А от кого услышишь?

Не от кого.

И потому надеялась только на время. Не может так долго длиться это состояние. Что-то обязательно изменится к лучшему. Бывали и раньше сложные дни. Не такие, конечно, но бывали. И все как-то уходило, рассеивалось вдали, исчезало неизменно.

Рассеется и это. Надо только сжать зубы и не падать духом. Не отчаиваться. И не делать ошибок.

Вот это, «не делать ошибок», угнетало больше всего. Не хотела Римма себе признаваться, но в глубине души чувствовала: где-то она ошиблась. Возможно, очень сильно.

Но думать так — значит, считать себя виноватой.

А виноватой Римма себя не чувствовала! Ни в чем, ни в самой малости. Напротив! Она все делала правильно! Максимально правильно. И если люди вокруг не оценили ее стараний, значит, они виноваты, и только они. На этом она стояла всегда, на этом же собиралась стоять и впредь.

И все же чувствовала: ошибки возможны. Где? Вот сложный вопрос. Никто не идеален, с этим она не спорила. Не идеальна и она. Следовательно, способна на ошибку. Как и все. Но если ошибалась — значит, в чем-то виновата, а значит…

Тут Римма себе пресекала решительно.

Никакой вины за собой она не видела и видеть не желала! А если что случилось, то точно не по ее вине. Это они не правы. Все.

И обстоятельства так сошлись, да.

А еще, возможно, и даже очень вероятно, сглазили ее. Надо бы с бабке сходить, пусть скажет. Но хорошая бабка, к которой когда-то ходила Римма, умерла, а другие — не очень. Наврут, да еще и денег возьмут. К хорошей можно было бы сходить, но где ее взять, хорошую? Надо бы узнать, где, может, подскажут? На всякий случай. И сходить, если затянется. А что?

Эх, Наталью бы сюда, сибирячку. Вот бы кто помог! Всех бы на чистую воду вывела. Она ведьма опытная, людей насквозь видит. Все бы доложила, про всех.

Но что Наталья? Она звезда, она далеко, у нее другие заботы. Так что надо самой.

И Римма, отгоняя мрачное и веря, что все скоро кончится, жила дальше.

На день рождения к внуку шла с улыбкой и душевной теплотой. Едва дождалась этого дня. Представляла, как обрадуется подарку Алешка — от одного этого теплело на душе. Встречи с ним ждала,