— Я уже поняла, что ты у нас женщина очень чувствительная, — очень серьёзно вставила Инесса.

— А нечего меня подкалывать! Никто не знает, чего мне стоило выжить в вашем занюханном Воронцовске с тремя малолетними детьми. А я справилась — все обеспечены и образованны! Так почему же теперь не помочь матери?

Вот это она зря загнула. Историю о том, как три жопы (мамина, моя и Стешкина) взгромоздились на хрупкую шею шестнадцатилетней Айки, Инесса уже давно знает от Эллочки. А хоть бы и не знала…

И Германовна не заставила себя ждать:

— Настенька, хватит уже мне пизду в лапти обувать, — и тут же почти ласково: — Да ты кури, не стесняйся, у меня ещё есть. И ноздри не раздувай, я всё же побольше тебя на свете живу и сказочников на раз определяю. У меня, кстати, сынок постарше тебя будет… почти такой же дурачок

— Слышь, ты, — взъерепенилась мама, а я, забыв о головной боли, соскочила с кровати и приготовилась разнимать драку, — не хер меня жизни учить, поняла? И мне плевать, сколько тебе лет, хоть сто! Ты только одного дурака воспитала, а у меня их четверо!

Мама, да заглохни ты, дура!

— Ну, не скажи, — хихикнула Инесса, — девчонки у тебя умненькие. В отцов, наверное?..

— Да что ты знаешь об их отцах? Эти сволочи всю мою жизнь изломали! Один бегемот рыжий почти двадцать лет у меня отнял. Я ж думала — от чокнутой мамаши сбегу, а его мать ещё хуже оказалась. А что я тогда понимала? Я же совсем молоденькая была и невинная, пока этот чёртов Скрипка не совратил меня.

— Невинность, Настюш, это чистота души и помыслов, её хером не проткнёшь.

— Ошибаешься! Потому что Рябинин, паскуда, мне свой хер в самую душу вонзил! — взвыла мама, и я рванула на террасу, но продолжение заткнуть не успела: — Он же меня изнасиловал!

— Рот закрой, чокнутая! — даже не взглянув на Инессу, я нависла над распалившейся родительницей.

— Ещё чего, пусть все знают, что мне пришлось пережить! Они всю ночь целой толпой рвали моё тело! Но я выжила и даже родила Айку, плод целой банды насильников!.. Шурка, сучка, не смей закрывать мне рот.

А уже готова порвать эту лживую пасть, и убить готова, потому что у подножья террасы застыли наши мальчишки и побледневшая Стешка.

— А вот и наш Вадюша! — радостно пропела мама. — А ты разве не знал, что твой папаша насильник?

— Тёть Насть, Вы не в себе? — глухо просипел Рябинин. — Вы что несёте?

— Правду несу! И я тебе не тётя, придурок! Думали, я буду молчать? Херушки! И мне на хрен больше не нужны ваши сраные подачки! Всё, назад полетите без меня! Ясно вам?

— Мам, ты чего? П-перестань, — Стешка, поджав дрожащие губки, шагнула к нам.

— А то, что тебе я больше тоже не нужна! Никому не нужна, кроме Настика. А он любит меня, ясно⁈ И я улетаю к нему на Сицилию!

— Так он ещё и сицилиец? — прогудел Геныч.

— Да, крокодил страшномордый! Больше я твою рожу не увижу, потому что выхожу замуж за итальянца!

— И, что весомее, за сицилийца, — пробормотал Вадик.

— Да!

* * *

Вадим

И вроде хорошее дело творим, а настроение препаршивое. Хорошо, что я снова Дед Мороз — стоя с каменной мордой, держу себе мешок и, обливаясь потом, периодически поглаживаю курчавые и бритые чёрные затылки. Стешка улыбается сквозь слёзы и чирикает с детворой на английском, смеётся, песенки поёт. Геныч гудит, как пароход, нарочито радостным басом, перескакивая с русского на французский, и хотя никто его не понимает, дети висят на нём, как груши. У Жоры на все вопросы малышни — один гордый ответ, но он тоже популярен и веселится, как подорванный. И только я как статуй примороженный.

Здесь, на острове, как никогда, понимаешь смысл фразы: «Одному суп без круп, другому — брюлик мелковат», и собственные печали и проблемы кажутся слишком мелкими и не достойными сочувствия. Но местные дети искренне верят в то, что у них акуна матата, и это удивляет, восхищает и ломает привычные настройки.

Наших даров хватило всего на пару ближайших деревень, и теперь, в душевном раздрае, мы возвращаемся в свой отель. Мне очень хотелось, чтобы Сашка поехала с нами, но теперь я даже рад, что мы не стали её будить. Конечно, образ холодной стервы ей удаётся отлично, но я ещё помню, что в душе моя Аленька — очень ранимая и хрупкая девочка. Наверное, даже самая ранимая из трёх сестёр. И всё же держится, как кремень.

Ближе к отелю настроение в наших рядах меняется. Жора мычит себе под нос какую-то песенку, Стефания щёлкает фотоаппаратом, я — рулю, а Геныч весело гремит, как маракасами, небольшой деревянной кубышкой — подарком от очарованной им маленькой девочки.

— Не заглядывал, что там внутри?

— Ты что, вскрывать нельзя, это ж талисман, — таинственно поясняет Геныч и выдаёт свою версию: — Камешки, наверное.

— Думаешь? А по звуку больше похоже на монеты. Может, какой-нибудь бедняга весь день на паперти собирал, а ты гремишь тут чужим добром.

— Да ладно? — Геныч недоверчиво прислушивается к кубышке, озирается и бормочет страшным шёпотом: — Ну всё, теперь нас догонит и отпиздит безногий инвалид с гармошкой! — тут же бьёт себя по губам, оглядываясь на Стешку. — Пардон, мой Ангел, за тебя я всех победю!.. побежду… а-а-а, короче, всем кабзда!

— Что? — переспрашивает Стешка с заднего сиденья.

— Ничего-ничего, фотографируй. Говорю, жарко сегодня.

Въехав на территорию отеля, я паркую машину на стоянке у главного корпуса, и дальше мы двигаем пешком. Ну, теперь я хоть без шубы.

— Вадь, а где твоё бунгало? — неожиданно интересуется Стефания. — Я х-хочу взглянуть, как ты п-поживаешь.

Не то чтобы я стеснялся своего жилья, но и к Стешкиному сочувствию совсем не готов. Спасает Геныч:

— Малыш, а давай в другой раз, искупаться охота — сил нет! Да и чего там смотреть-то, всё везде одинаковое. Тем более Вадюха, считай, с нами живёт, да?

— Да! — подтверждает Жора, хлопнув меня по плечу.

— А кстати, я тут что подумал-то, — Геныч дружеским похлопыванием осушает мне второе плечо. — Если тёща перебралась к своему Анастасию, то у нас есть свободная спальня, и Вадюха может жить там.

— Не, Геныч, мне и у себя отлично.

— А мама уже завтра может п-переселиться обратно, — добавляет Стешка.

— Это да-а, — вздыхает Геныч и командует: — Тихо! О,