Он кашлянул, и на последнем слове его усы шевельнулись, как будто даже им было неловко.

— В том числе… сексуального характера, — добавил он тише и тут же опустил глаза обратно в бумаги.

В ушах зазвенело. Я стояла, как парализованная, не веря в то, что слышу. Сердце колотилось где-то в горле. Поля крепче прижалась ко мне, почувствовав, как я напряглась.

— Что?! — вырвалось у меня хрипло. Я сделала шаг вперёд. — Вы... что вы вообще несёте?! Какое, прости Господи, насилие?! Вы с ума сошли?!

— Заявление, гражданочка, — поднял брови полицейский, явно перешедший в оборонительную позицию. — А на заявление мы обязаны реагировать. Проверка условий проживания ребёнка. Возможная угроза его безопасности.

Он произносил всё это почти скучающе, но я уже не слышала его. Всё внутри сжалось от ужаса, от стыда, от бессилия. Дмитрий, стоящий чуть поодаль, криво усмехнулся, и этого было достаточно — я всё поняла. Он знал. Он специально. Он выжидал момент.

Ему мало было алиментов, мало было контроля. Ему нужно было, чтобы я страдала. Чтобы я чувствовала себя ничтожной. Чтобы я прогнулась, пришла, попросила, унизилась.

Я смирилась с тем, что он выставлял меня никчёмной — плохой женой, никудышной хозяйкой. Терпела, когда он с притворно-горькой усмешкой рассказывал родне, при них, при всех, как ему приходилось искать женщин на стороне — потому что я, видите ли, не удовлетворяла его "как женщина". Проглотила эту грязь, как проглатывают стекло: с кровью и молчанием.

А потом я ушла. И он не мог с этим смириться и практически оставил нас голодать. Меня и дочь. Хладнокровно, расчетливо, как будто проверял, выдержу ли я. Будто хотел доказать, что без него я ничтожество, беспомощная тряпка.

А сейчас он пытался добиться большего. Он пришёл за мной самым подлым способом — пытаясь выставить меня плохой матерью и отнять у меня дочь, если я не приползу к нему извиняться.

Я сжала губы и выпрямилась.

— Хорошо. Заходите, проверяйте. Только сначала — при мне — объясните моей дочери, зачем вы здесь. И кто сказал вам эту мерзость.

Поля испуганно вжалась в меня, её глаза были полны тревоги и непонимания. И я знала — я не позволю ему разрушить её веру в меня, разлучить нас. Ни за что.

Полицейский переглянулся с коллегой, поморщился, будто предчувствовал, что дальше придётся вникать во что-то и потратить больше времени, чем хотелось бы.

— Нам необходимо оценить условия проживания, — официальным, но неуверенным тоном начал один из них. — Проверить, есть ли основания для заявления.

Я выдохнула. Сухо. Рвано. И указала на запертую дверь напротив.

— Вот. Это и есть всё жильё, которое у нас есть. Комната. Одна. В коммуналке.

Полицейский удивлённо приподнял бровь.

— Коммуналка?

— Да. Комната принадлежит моей тёте. Она нам разрешила тут пожить временно. Пока я не найду что-то своё. В других двух комнатах живут соседи — мы с ними почти не общаемся. У каждого тут своя жизнь. У меня — вот эта.

— Открывайте, — сказал второй, уже более твёрдо, вытянув шею, будто надеялся разглядеть всё заранее.

Я полезла в сумку, извлекла ключ. Он дрожал в пальцах. Замочная скважина никак не хотела поддаваться — как будто и она понимала, что сейчас впустим в нашу жизнь что-то грязное, чужое. Я наконец провернула замок, и дверь скрипнула, открывая всё, что у нас было.

Глава 40. Анна

Комната встретила теплом и теснотой. Пыльный луч света пробивался сквозь занавеску. Полина кровать — у стены, у батареи. Моя — напротив, почти вплотную. Между ними — узкая тропинка, забитая тапками, рюкзаком и плюшевой собакой. Над столом висел выцветший постер с мультяшным единорогом, а на полке рядом лежали стопкой книги, краски, открытые альбомы с рисунками.

— Это и есть "неподобающие условия"? — я вскинула подбородок. Голос был хриплым от злости. — Тут не "богато", зато чисто. И безопасно. И всё, что вы видите, — куплено на последние деньги. В этой комнате никто не плачет от страха.

«Кроме меня, пожалуй», — мысленно добавила я, но вслух не сказала.

Полицейский шагнул внутрь. Второй остался в коридоре, перекрыв выход. Дмитрий по-прежнему стоял, небрежно облокотившись на косяк, с тем самым своим полуулыбкой, в которой я так хорошо узнавала садистское удовольствие. Он пил эту сцену глазами, как дорогое вино.

— Где спит ребёнок? — дежурный вопрос, будто из чек-листа.

— Здесь. — Я указала на кровать с зелёным пледом и подушкой в форме облака. — А я — там.

Один из них достал телефон, сделал пару снимков. Заглянул в шкаф, в ящик стола. Вынул какой-то блокнот с детскими каракулями, листнул и вернул обратно. Второй что-то записывал в блокнот, стоя у входа.

— С вами кто-то ещё проживает? Постоянно или временно?

— Нет, — ответила я, стараясь не выдать дрожь в голосе.

Я поёжилась, наблюдая, как чужие люди методично осматривают мои вещи. Открывают ящики, заглядывают в шкаф, осторожно, но без спроса. Как будто имеют на это право. Как будто это не мой единственный личный мир, а место преступления.

Было ощущение, будто кто-то лезет ко мне под кожу грязными руками.

— Вон там холодильник, — я все еще стоя на пороге своей комнаты и прижимая к себе Полю кивнула в сторону, словно и правда проводила экскурсию. — А там шкаф с одеждой.

В коридоре зашевелилась соседская дверь. Тихо, как мышь, приоткрылась на пару сантиметров — чужие глаза всегда чуют беду и не упустят зрелища. Я встретилась с ними взглядом и тут же услышала, как дверь снова захлопнулась.

— Ваша тётя с вами не живёт? — спросил один из полицейских, не глядя на меня.

— Нет. Комната её, но она живёт в другом районе. Мы с дочерью временно здесь. Остальные комнаты — коммунальные, мы просто соседи.

Они переглянулись. Первый полицейский тяжело выдохнул.

— Условия проживания… — начал полицейский, вновь глядя в блокнот, будто это могло сгладить неловкость момента, — минимальные. Но чисто. Угроз, на первый взгляд, не видно.

Он перевёл взгляд на Дмитрия. Тот всё ещё стоял в проходе, сложив руки на груди, и казался довольным, как человек, который только что открыл шахматы и сразу поставил противнику шах.

— Кто конкретно сообщил вам о предполагаемом насилии?

— Я бы предпочёл… в целях безопасности… не раскрывать