Меня несет. Ни Люси, ни Кромвель не осмеливаются издать ни звука. Я думаю, даже человек не нашел бы слов, глядя на меня сейчас, что уж говорить о зверях.

– Неужели настоящая я такая невыносимая? Зачем он так старается меня увидеть? Чтобы потом слинять при первом удобном случае?

Люси тихо каркает. Я замечаю, что у меня все руки в мурашках. Это выводит меня из транса, и я понимаю, почему так расстроена. Он мне нравится. Мне нравится Фредди.

– Нет, он мне не нравится, – сообщаю я птице, а на самом деле, конечно, прежде всего себе. – Я едва его знаю. Я его встречала всего сколько… раза четыре, пять? Не может нравиться совершенно чужой человек!

Ночь теплая, ветра нет, но меня вдруг пробирает озноб.

– И кроме того, он служит в армии. Я всегда говорила себе, что не пойду по маминым стопам. Я не смогу жить, не зная, где может оказаться мой муж на следующей неделе. Встречая бесчисленные рождественские праздники и дни рождения в одиночестве. Каждую неделю, когда отец звонил нам из очередной секретной части, я слышала, как мама плачет по ночам. Представьте себе только, каково это – общаться по телефону с любовью всей твоей жизни по десять минут раз в две недели и каждый раз понимать, что, может, ты вообще в последний раз его слышишь. В половине случаев она отменяла все свои планы в ожидании звонка, которого так и не происходило. Она всегда ждала. Ждала звонка, ждала его. Так и не успела просто пожить.

На этом месте я не могу сдержать слез, и одна, особенно тяжелая, катится по моей щеке.

– Даже если каким-то чудом я ему все-таки нравлюсь, я просто не могу.

Кромвель шевелится и прижимается к моей груди. Он лижет меня своим шершавым язычком, собирая слезы, прежде чем они упадут мне на блузку или ему на шерсть. Эти несколько недель Фредди давал мне надежду, то, ради чего стоило просыпаться по утрам. Каждый день я рисковала засветиться на камерах, чтобы его увидеть. Этот гвардеец, его суровая поза и сдержанные манеры были глотком свежего воздуха, отвлекали меня от ежедневной рутины на работе, одних и тех же разговоров с одними и теми же людьми. И кому бы он не понравился в тот момент, когда поставил Брэна на место? Он единственный, кто на самом деле видел меня, после мамы.

– Ох… – Я озвучиваю свое расстройство, но его заглушает вой сирен, доносящихся с Тауэрского моста. – Мама бы поняла. Она бы знала, что делать.

Люси подходит поближе и нежно меня клюет. Я глажу ее по клюву, и она издает довольный писк. Краем глаза я слежу за Кромвелем, который сам не знает, стоит ли воспользоваться моментом и напасть. Очевидно, приняв наилучшее решение, он расслабляется у меня на коленях и выпускает в меня когти. С каждым движением он продвигает телефон по моей ноге выше и выше, и я достаю его из кармана. Может, отправить маме сообщение? Может быть, посылая свои горести в пустоту, я смогу найти какие-то ответы, даже если она не может дать мне их прямо.

Список уведомлений отвлекает меня. Все они сопровождаются маленькой тиндеровской иконкой с пламенем: несколько сообщений, несколько новых совпадений. Я открываю приложение, немного ободренная оказанным мне вниманием.

Ангус ответил на мою гифку, которая отвечала на его гифку, еще одной гифкой. Это Джим Кэрри, маниакально машущий кому-то, и я посылаю ему такую же с Форрестом Гампом. Интересно, кто первый сдастся и в конце концов напишет словами.

Генри тоже ответил, продолжая наш скучный светский разговор: «Я в порядке. Как прошел твой день?» Вполне мило, даже вежливо. Но разве кто-нибудь когда-нибудь отвечал на подобный вопрос что-то еще, кроме «спасибо, прекрасно» или «все хорошо»? Вряд ли я могу ему сообщить, что у меня было нереальное адово похмелье, которое заставило меня в шесть утра извергать горячую лаву изо всех отверстий, не так ли? Я отвечаю социально приемлемо и очень по-британски: «Хорошо, спасибо, у тебя?» – и иду дальше.

Остальные сообщения почти одинаковые: или очень прямолинейные «Хочешь встретиться?», или ужасающе скучные «Привет, как дела?».

Я уже почти готова сдаться, но тут появляется новое сообщение от чувака по имени Калеб. Я сразу его открываю, молча надеясь, что оно окажется интереснее, чем остальные. К счастью, он вообще пропускает стадию приветствий.

Калеб: Мэгги, ты выглядишь как девушка, о которой люди песни пишут.

Я перечитываю. И еще раз. Шесть раз, на самом деле. Это странно, что моя первая реакция – скупая слеза? Возможно, он всем это говорит. Мы все в «Тиндере» для того, чтобы привлечь к себе внимание. Если он пишет это каждой девушке, у него не должно быть отбоя от желающих познакомиться.

Я заглядываю в его профиль, прежде чем отвечать. Первое фото – черно-белая профессиональная фотография: он довольно экспрессивно играет на гитаре на сцене. Волосы по плечи – были бы, если бы не презрели силу притяжения: на фото он опустил голову, отчего волосы встали вертикально. Следующее – более расслабленное: он сидит на деревянной скамейке в пивном ресторане, держит в руках пинту. Улыбается в камеру. У него немного неровные зубы, но они гармонируют с его альтернативным образом. Несовершенство превращает их в своего рода отличный аксессуар вроде серебряного кольца в носу и черной кожаной куртки. Все остальные фотографии – вариации на тему первых двух: или концертные, или с досуга. Даже если я одна из сотни, я не могу игнорировать то, как забилось мое сердце, стоило мне представить, как он говорит мне эти слова вживую. Этот внушает надежду.

Я решаю не рисковать, не выказывать излишнюю заинтересованность.

Мэгги: Да? А в каком жанре будет эта песня?

Калеб: Хмм… ну, ты слишком интересная для баллады. Ты была бы фольклорной песней. Одной из тех, в которых рассказывается о феях и которые передают из поколения в поколение, потому что твоя красота стала бы мифом.

Калеб: Не только красота, конечно, в тебе есть глубина. Ты не просто мелодия или слова, каждая твоя часть – искусство само по себе, а взятое вместе… вау.

Я чуть не задыхаюсь. Он хорош… Я собираюсь ответить, но у меня отказывает