Охренеть! Первый день отдыха, а мы уже прославились на весь отель. Нет, народу на пляже ещё немного, но те, кто на первой линии, вполне могли насладиться зрелищем из своих вилл — ор же стоял несусветный.

Зато у наших защитников, похоже, бананы в ушах и акуна матата в полный рост. Мудаки, а не мужики!

Время — восемь утра, а мы вздрюченные и злые, как овчарки, возвращаемся на виллу.

— И откуда только берутся такие тупые и злые люди? — бурчит Стешка себе под нос.

— Из злой пизды, естественно! — выдаёт Инесса.

— Факт! — поддерживаю я и кошусь на маму.

Она по-прежнему в неглиже, под которым — ничего. И ничего! Добрые места можно и не прятать.

— Зайка ты моя сладенькая, — причитает мама, обнимая Стефанию. — Сейчас мы тебе йодовую сеточку сделаем…

— Мам, да х-хватит, что ты, как с маленькой?

— А ты у меня и есть маленькая. Кто ж тебя ещё пожалеет, кроме мамочки? На твоего кабана, что ль, надеяться? Он же, убивать будут — не услышит!

— Не в бровь, а в глаз, Анастаси! — неожиданно поддерживает Инесса.

И я с ними солидарна, но не хочу расстраивать младшенькую.

— Так ведь рано ещё, п-почти все спят, — протестует Стешка. — Да и кто мог знать…

— Мать! — тут же нашлась наша мать. — Я ведь даже проснулась, потому что материнское сердце почуяло.

— Спасибо, мамуль, — Стешка с сомнением косится на трепетное материнское сердце. — Но ты бы лучше его п-прикрыла.

А на террасе… тада-ам! — нас встречает Георгиос… ну в о-о-очень выдающихся плавках. Такие я только у Горского видела, а для неподготовленных зрителей — это шок.

— Акуна матата! — радостно выдаёт Жоржик, таращась на мамину ночнушку. А мама — на его трусы.

И мне даже осуждать её сложно. Глаза сами выкатываются, дабы убедиться, что это не мираж.

Чтобы не сглазить Жоржика, я поглядываю на Стешку, порозовевшая сестрёнка сосредоточенно изучает пальмовые листья, а с ответным приветствием за всех отдувается Инесса:

— Спрячь хобот, опездух, и иди досыпай! Потом с Генычем к моим похоронам подтянетесь.

* * *

Мне очень жаль Жорика. Ну нельзя так обращаться с любимым мужчиной!

А сама-то!..

Мысленно я возвращаюсь в пятницу… к растерянному, злому и неудовлетворённому Вадику. Нет — к предателю! А с такими только так и надо! Тогда почему мне так плохо? Едва отпускает и снова — будто волнами накатывает. Хотела ведь сбежать, забыться, растворить эту боль в океане… И вот я здесь, за тысячи вёрст от ненавистного бывшего… но от себя не спрячешься.

Расстроенный Жора, так и не поняв суть обвинений, всё же предпочёл ретироваться.

— Обидели человека ни за что, — жалостливо тянет Стешка, когда мы провожаем взглядами крепкий греческий зад.

Я согласна с ней, а зло берёт почему-то на Геныча — вот какого хрена он дрыхнет, когда его Ангел в беде? А если бы рядом не оказалось Инессы? Это громадная бабень задавила бы нашу хрупкую малышку. А Геныч продолжал бы спать. Муж!.. Околачиватель груш.

Меня до сих пор настолько злит выбор Стешки, что я невольно жду, когда же Геныч сорвётся. И в то же время страшно боюсь этого. Пережив предательство и едва не свихнувшись от раздирающей боли, я всеми силами хочу защитить младшенькую от подобных страданий. И, кажется, меня скоро разорвёт от диссонанса.

А Стешка, словно прочитав мои смятенные мысли, вдруг ощетинивается:

— Вот только не вздумайте п-придираться к моему Генке! Ясно? Нам только мужской драки ещё не х-хватало.

Чеканит жёстко, яростно прожигая нас глазами. Я фыркаю, мама кривит недовольную мину — этот зятёк у неё не в любимчиках. И только Германовна не реагирует на Стешкины предупреждения и молча посасывает свой мундштук — на этой где сядешь, там и слезешь. К тому же у неё свой подопытный имеется.

— Да ради бога, — я нервно передёргиваю плечами, — можешь встать над ним с опахалом и ограждать своего впечатлительного мальчика от любых волнений и раздражителей. Даже от нас, мы не против.

— Язва, — огрызается сестрёнка и переводит строгий взгляд на маму, принимающую в этот момент очередную эффектную позу. — Мам, это, п-прежде всего, тебя касается — не смей цепляться к Генке. П-поняла? И оденься ты уже, наконец, здесь не нудистский пляж.

Я про себя усмехаюсь — всё, выдохлась хорошая девочка.

— Злая ты стала, Степашка, — мама обиженно поджимает губы и, медленно встав с шезлонга, направляется в дом, но у входа оглядывается. — Вот как с этим своим бандитом связалась, так совсем чужой стала.

Стефания подскакивает с места, хватает полотенце и тоже устремляется в дом, но притормаживает возле застывшей в тихой грусти мамы.

— Мы н-не чужие, мамуль, — говорит Стешка с утрированной нежностью и гладит её по плечу. — Мы всё ещё семья, несмотря на все твои старания. — И уже нам: — Ну что, мы на завтрак идём? Я к себе — п-переодеваться.

И упорхнула, оставив несчастную родительницу со стонущим сердцем и раненым мозгом.

— Какие ещё мои старания? — плаксиво лепечет мама. — Ну я же всё ради неё… Шу-ур…

И так у неё дрожат губки, что мне даже становится жаль нашу бедную Настю, а Инесса спешит её успокоить:

— Настюш, да не принимай близко к сердцу, девочка просто перенервничала…

— Бонжур, девчонки! — прогрохотало над нашими головами.

Мы дружно подпрыгнули и уставились на балкон второго этажа, где нарисовался пробудившийся Геныч — с голым торсом и в солнечных очках.

Всё забываю спросить у Стешки, снимает ли он свои тонированные фары хотя бы на ночь. Вообще, поразительный экземпляр — что в толстовке, что в смокинге или вовсе голый — один хрен, выглядит, как бандюга.

— С добрым утром, мой мальчик! — елейным голоском пропела Инесса.

— Всё недоброе ты уже проспал, кабан! — подала голос первая Скрипка, которая до сих пор так и не унесла свои телеса под крышу.

«Эксгибиционистка хренова!» — мысленно выругалась я, закипая от стыда и ярости,