Но все-таки жила спокойно, без скандалов и слез!

Теперь, получается, хотела все это вернуть? Скандалы и слезы? По своей воле?

Это уже был какой-то идиотизм, добровольное рабство, которое Римма ни понять, ни оправдать не могла.

А вот Любка оправдала.

С ума сошла, точно.

— Так что, прощать Вовчика? — насмешливо и злобно спросила Римма. — Чтобы через год опять в этом кошмаре жить? Этого ты хочешь?

— Да не будет кошмара! — воскликнула Любка. — Пойми ты! А я хочу жить в своем доме. Вот чего я хочу. Не могу я у родителей. Не могу! Сама бы попробовала!

— Я пробовала, — отрезала Римма. — Жила в молодости, знаю. Ничего страшного…

— Это в молодости — ничего страшного! — перебила Любка. — Да и то, только и мечтаешь, чтобы вырваться.

Это была правда. Те годы, первые замужние, которые Римма прожила у родителей Толика, оставили в ее памяти вечное недовольство всеми, долгие тоскливые вечера — и тесноту в душе, точно там был спертый воздух. Пять лет она терпела, пока не перебралась к себе, и все пять лет — аллилуйя надежде. С утра до вечера.

Но у Любки совсем другое. Совсем!

Как она не понимает?

— Люба, бросила — и бросила, — сказала твердо Римма. — Не мучь себя, не надумывай, ничего хорошего не будет. Вот посмотришь, как себя твой Вовчик поведет, когда ему добрым быть надоест.

— А что Вовчик? — пропела Любка, снова озарившись своей томной улыбочкой. — Он говорит, это таким уроком будет — на всю жизнь. А через три года майора дадут. Пенсия будет хорошая. Думаешь, легко сейчас нормального мужика найти?

— Это он — нормальный? — закричала Римма, с какой-то гадливостью наблюдая эту предательскую улыбку. — Он дом сжег, кошек твоих, и он — нормальный? Да это тварь, каких поискать! А ты хочешь опять с ним жить? Люба, ты совсем одурела?

— Я сама знаю, с кем мне жить! — взорвалась долго терпевшая Любка. — И не надо меня учить, не маленькая.

— Да, не маленькая? — сузила глаза Римма. — А кто плакал мне в трубку целыми днями? Кому я от сердца капли через день давала? Не тебе!

— Мне! — выкрикнула Любка. — Ну и что? Тебе легко говорить, когда у тебя и муж есть, и Валера…

При этом имени они обе обернулись, но вокруг никого не было. От остановки отходил автобус, увозил соседку Риммы. По той стороне улицы шли незнакомые люди, в их сторону не глядели. Дул ветер, морозил щеки.

— Ори громче, — сказала Римма.

— Сама орешь, — огрызнулась Любка.

Они помолчали.

— Не делай ошибку, Люба, — сказала Римма, стараясь, чтобы голос ее прозвучал искренне и доброжелательно.

Она все-таки была старшей и хотела вести себя как старшая, разумно и обстоятельно. И хотела, чтобы и Любке передалась эта разумность и обстоятельность.

Неужели до нее не дойдет?

— Сама разберусь, — сказала Любка. — Дашь денег?

Римма посмотрела ей в глаза, увидела враждебность и неуступчивость. Поняла: дружба закончилась.

— Не дам, — сказала она сухо.

Хотела добавить, что не денег жалеет, а не желает участвовать в очередной трагедии. Но промолчала. Все она уже сказала. И если Любка не поняла, говорить дальше не было смысла.

— Злая ты, — сказала вдруг Любка.

Потом повернулась и пошла.

Римма смотрела ей вслед. Хотела выкрикнуть что-нибудь вдогонку, какое-нибудь равнозначное обвинение — и не нашла. Вывод, сделанный Любкой, был до того неожиданным и подлым: все предыдущие слова потеряли смысл и раздулись, как поземка на снегу.

«При чем тут злая? — думала Римма. — И разве я злая? Я только хотела помочь ей, а она так… После всего, что я для нее сделала. Злая… Ах, ты!..»

Любка уходила, ровно неся свои высокие козьи плечи. Римме вдруг захотелось догнать ее, схватить за эти плечи, сбить с ног, трепать и трясти — сквитаться за сказанное. Потому что сказано было от сердца. Как давно надуманное и только случая искавшее. Значит, думала давно. «Подруга»! Улыбалась вкрадчивой своей улыбочкой, шутила, смеялась, сочувствовала и думала так. В глаза смотрела, подругой называла лучшей, и вот так про нее. Злая. А ты получается добрая? Урода своего пожалела, себя, несчастную, и вышла добрая. А я, если тебе же добра желаю и остерегаю от беды, получаюсь злая. Так, ты меня отблагодарила?

Римма все стояла и смотрела вслед уходящей Любке. Хотела, чтобы та обернулась. Для чего — не знала. Но очень хотела, чтобы обернулась.

Любка не обернулась, печатая шаг, как манекенщица, и вскоре скрылась за углом дома. Ушла навсегда, так показалось Римме. Конечно, они когда-нибудь помирятся. Жизнь заставит. Работа. Но вернется ли то доверие, которое было между ними? Вряд ли. Теперь вряд ли.

«А была ли дружба? — спросила вдруг себя Римма. — Она вон как про меня думала. А я… Тоже не лучше. За дурочку ее держала. А она чувствовала, конечно. Может, обижалась. Но тогда чего не сказала? Молчала и думала всякое. Давно, наверное. Это у нее не случайное было слово, нет. А я… Ничего не замечала. Привыкла. Любка и Любка. Лучшая подруга. А Любка «злая» на меня говорит. Не угодила, не одобрила ее глупость — вот и злая. Хорошо, иди к своим добрым! Посмотрим, как ты без меня обойдешься. Я-то обойдусь, а вот ты… Посмотрим».

Домой идти не хотелось, внутри будто что-то оторвалось, какая-то тонкая ниточка, и мелко-мелко дрожала под самой грудью.

Чтобы успокоится, Римма пошла вокруг стадиона, медленно, не видя, куда идет, и вспоминала каждое свое слово из разговора с Любкой.

И убеждалась, что она права была во всем. Абсолютно права! А Любкино обвинение — это просто глупость. Глупость и зависть.

«Конечно, — думала Римма, — она давно мне завидует. Чем она лучше других? Те от зависти кровавым потом исходят, и она туда же. На мою одежду как смотрит — живьем бы съела. Конечно, у самой такого достатка никогда не было… Мужем меня попрекает. А ты бы сама пожила с таким мужем! Посмотрела бы я на тебя. А что живу, как человек, так потому что голова есть на плечах. И за себя постоять умею. А ты вечно будешь бегать и слезы лить. И завидовать. Злая я ей! Что-то раньше злой не была, когда сопли утирала. А теперь — злая!»

Римма разошлась до того, что опомнилась только за три квартала от дома. И то лишь потому, что поскользнулась на колдобине и чуть не упала. Хорошо,