Совсем нервы сдали.

— С кем? — удивилась Любка.

— Ну, с Валерой, — поторопила Римма.

— С Валерой? — глянула на нее Любка. — Не знаю. А что с Валерой? Он тебе звонил?

Римма вытаращила на нее глаза.

— Я думала, ты мне про Валеру рассказать хочешь!

Любка глуповато поморгала, улыбнулась нежно. Гордому ее лицу — Снежной королевы — не шли ни глуповатость, ни нежность. Но что-то с ней происходило: необъяснимое, таинственное, и лицо ее менялось соответственно происходящему.

— Да нет, Римма… — сказала она растерянно.

Слово «Римма» из-за картавости ей было сложно выговаривать. Получалась какая-то Рльрлима — ужасно. И Любка лишний раз старалась свою подругу по имени не называть. Если только, как сейчас, от растерянности.

Римма разозлилась, хотя и почувствовала некоторое облегчение. Что нет про Валеру дурных вестей, и то хорошо.

Но что тогда за тайны? И откуда эта непривычная Любкина растерянность? Что вообще происходит?

— А я не поняла, — сказала она сварливо. — Думала, ты что-то узнала про Валеру и хочешь мне рассказать.

— Ну, это я тебе и по телефону сказала бы, — легонько прикасаясь к ней, улыбнулась снова Любка.

В улыбке ее была подозрительная томность — вчерашняя. И легкая догадка вдруг забрезжила в голове у Риммы.

— Подожди, — отстранилась она. — Тогда зачем ты меня вызвала?

— Понимаешь…

Любка умышленно пропустила слова «Римма», но оно как бы прозвучало, трогательно и просительно.

Римма в упор смотрела на Любку, и та, теряясь под ее взглядом, улыбкой пыталась прикрыть свою уязвимость. Было ей непросто, это Римма видела, и улыбка ее была скорее жалкой, с такой улыбкой обращаются с просьбой о деньгах или умоляют любимого человека не уходить.

Римма любимым человеком не была. Значит…

— Мы с Вовой решили дом отстроить, — сказала Любка потупившись. — Ты не можешь одолжить две тысячи долларов?

Римма почувствовала, что ей становится жарко под шубой. Этот жалкий, потупленный вид, этот лепет, это «мы с Вовой» были до того ей нестерпимы, что она едва удержалась от того, чтобы немедленно не развернуться и не уйти. И даже сделала это — мысленно.

Но Любка подняла глаза, губы ее, уже не улыбающиеся, а искривленные страданием, дрогнули, из глаз пролилась такая надежда — Римма осталась стоять на месте. Но отвернулась: не могла видеть этих глаз!

— Понимаешь, — заговорила торопливо Любка, словно опасаясь — и не без основания, — что Римма ее сейчас перебьет и задавит встречным потоком слов, — Вова все-все посчитал! Нам почти на весь дом хватает, если он кредит возьмет. Друзья еще ему одолжат, кое-что у родственников займем. Но все равно немного не хватает. Надо крышу сразу делать хорошую, как была, из металлочерепицы, а на крышу денег нет. В сарае немного осталось, но мало, надо докупать. Если бы ты одолжила две тысячи долларов, в крайнем случае, полторы, нам бы как раз хватило. А мебель пока старую поставим, на первое время…

Римма глянула на Любку — та осеклась, покраснела.

— Ты не думай! — зачастила она. — Мы тебе в первую очередь отдадим. Через год, максимуму два — все до копеечки. Даже не сомневайся! Ты же меня знаешь!

— Люба! — сказала с нажимом Римма.

Любка замолчала — поняла. Но глаза ее глядели с прежней мольбой, они молчать не хотели, они заклинали и обещали — сумасшедшие глаза. Как таким отказать?

— Овца ты, Люба, — сказала Римма, не поддаваясь силе этих глаз.

Любка вздохнула, задрожала тонкими ноздрями, лицо ее стало твердым, чужим, румянец пошел пятнами.

— Значит, не дашь? — спросила она.

— При чем тут не дашь? — рассердилась Римма.

Деньги у нее были, и одолжить их она могла Любке хоть на три года, не обеднеет. Но разве дело в деньгах? И разве Любка не понимает, что так вести себя нельзя? Что это — край, за который уважающие себя женщины не заступают?

— Ты пойми, — заговорила ровно и сочувственно Римма, сдерживая голос, — нельзя тебе его прощать. Он сейчас перепуган, один живет, хочет тебя вернуть: что хочешь, наобещает. И дом построит! Только смотри, как бы он этот дом опять не спалил. И тебя вместе с ним.

Любка вздрогнула, насупилась.

— Зачем ты так…

— Затем! — повысила голос Римма.

Она оглянулась — никого нет? Кричать на улице — это тоже край. Знакомых полно, весь район. Будут говорить потом.

К остановке подходила пожилая женщина из ее дома, из первого подъезда. Женщина была хорошая, не сплетница, но Римма знала: повод давать нельзя. Поэтому она, сделав Любке движение головой, двинулась вперед.

Любка пошла следом за ней, насупленная, готовая к бою. Рядом не шла, как ходят близкие люди, отставала на полшага демонстративно. Она была выше Риммы и сейчас словно конвоировала ее, широкоплечая в своей козьей шубе, царственная.

Римма поняла: сдаваться не собирается. Но была так рассержена на нее, так поражена ее полному подчинению Вовчику, что, кроме желания сурово отчитать и «вправить мозги», никаких других чувств не испытывала.

— Он же дурит тебя, Люба! — говорила, выворачивая назад голову, Римма. — Он только на время таким хорошим стал. А потом опять пить начнет. Такие как он не меняются. У меня брат такой же, ты знаешь. Сколько он матери, мне обещал, а толку? Потерпит, потерпит, потом зальет зенки — и море ему по колено. Они все одинаковые, Люба! Ты же мне сама это говорила. Плакала сколько. Еще совсем недавно, помнишь?

Она остановилась, посмотрела на Любку. Та хмурилась, в глаза смотрела неохотно, по необходимости.

— Он изменился, Римма, — сказала Любка, почти не картавя. — Он как будто другим человеком стал. Если бы ты его видела…

— Да не хочу я его видеть! — воскликнула Римма.

Остановка была недалеко, но дул ветер, а соседка спряталась под навес — не могла слышать. Но пусть бы и слышала — Римма уже не хотела сдерживаться. Как только Любка заговорила про мужа, начала его оправдывать, Римму точно замутило.

— Знаешь, как с родителями жить? — говорила дальше Любка. — Я себя так чувствую… как под микроскопом. Каждый шаг: что поела, что попила, куда пошла. Я чуть не отпрашиваюсь, чтобы пойти погулять! А мне уже сорок лет, у меня сын взрослый! Он из армии придет — где жить будет? А так хоть в свой дом вернется. Не у моих же родителей всем нам жить!

Любка тоже почти кричала и смотрела на Римму прямо — требовала понимания.

Римма осознавала: родители, да, это