Он протянул его ей, почти тыча ей в грудь, его движения были резкими, угловатыми, выдавшими его смущение.

— Чтобы ты не задавала глупых вопросов, — произнес он, и в его голосе прозвучала не привычная грубость, а какая-то смущенная, почти юношеская неуверенность. Он смотрел куда-то мимо нее, в стену, и его уши, что было заметно даже в полумраке прихожей, пылали ярким румянцем. Этот румянец растрогал ее больше, чем любые самые красивые слова.

Ариана взяла букет, он был тяжелым и ароматным, с влажным, земляным запахом. Ее злость и ревность мгновенно растаяли, сменившись щемящей, болезненной нежностью. Этот жест был таким несвойственным ему. Таким уязвимым и неловким. Он не умел извиняться словами, не умел объяснять свои чувства, но он принес ей цветы. Когда он успел заказать их? И спрятать в кабинете. А главное — зачем? Чтобы откупиться? Или чтобы доказать что-то самому себе?

Ариана взяла букет, он был тяжелым и ароматным. Ее злость и ревность мгновенно растаяли, сменившись щемящей, болезненной, всепоглощающей нежностью. Этот жест был таким несвойственным ему. Таким уязвимым и неловким.

Когда он успел заказать их? И спрятать в кабинете, на случай, если она ему понадобится? Если ему понадобится этот жест? А главное — зачем? Чтобы откупиться? Чтобы замять неприятный разговор? Или чтобы доказать что-то самому себе? Что она для него не просто "ассистент"? Что Милана и вправду не имеет значения? В этом жесте был крик его души, которую он так тщательно скрывал ото всех, и в том, что он показал ее ей, она увидела бездну доверия.

Ариана подняла на него глаза, и в них стояли слезы, но это были слезы облегчения и какой-то горькой радости.

— Спасибо, — прошептала она, и ее голос дрогнул.

Он молча подошел, взял ее за подбородок, заставив ее смотреть на себя, и поцеловал. Уже не с яростью, не с желанием пометить свою территорию, а с той самой обреченной, беззащитной нежностью, что появлялась у него в самые неожиданные, самые искренние моменты. Поцелуй был долгим, сладким и горьким одновременно, полным немого вопроса и такого же немого ответа.

— Она ничего не значит, — тихо, почти неслышно сказал он, отрываясь от ее губ и глядя ей прямо в глаза. Впервые за весь вечер он был с ней абсолютно честен. В его взгляде не было ни лжи, ни уклончивости. Была лишь усталая, сияющая правда.

— Она ничего не значит, — тихо, почти неслышно, выдохнул он, отрываясь от ее губ и глядя ей прямо в глаза. Его взгляд был чистым, прозрачным, лишенным привычной стальной брони. Впервые за весь вечер он был с ней абсолютно честен. В его взгляде не было ни лжи, ни уклончивости, ни игры. Была лишь усталая, сияющая, оголенная правда, которая стоила больше тысячи слов и оправданий.

Он подхватил ее на руки, букет выпал у нее из пальцев на пол, рассыпаясь сине-фиолетовыми, бархатными лепестками по темному полированному камню. Он понес ее в спальню, и на этот раз все было иначе. Не было яростного желания стереть следы чужих взглядов, не было отчаянной попытки доказать свою власть или заглушить собственные демоны. Была медленная, почти романтическая, бесконечно терпеливая нежность.

Он раздевал ее, целуя каждую освобожденную от ткани часть тела, он шептал ей на ухо слова, лишенные привычного сарказма и жесткости, — простые, искренние, почти наивные комплименты, от которых ее сердце сжималось и плавилось одновременно.

— Ты так пахнешь… теплом, — прошептал он, зарываясь лицом в ее волосы, и это было самым большим признанием, какое она от него слышала.

И когда они слились в темноте, это было не бегство от реальности, не попытка забыться, а, казалось, единственное по-настоящему реальное, что у них было. В этой близости, в этих тихих вздохах и нежных прикосновениях, Ариана на мгновение позволила себе поверить, что его слова — правда. Что Милана и вправду "ничто". Прошлое, не имеющее силы. И что эти цветы, эта ночь, этот человек, сбросивший на мгновение все свои доспехи, — ее настоящее и, возможно, будущее.

Но глубоко внутри, в самом темном, самом защищенном уголке ее сердца, тень от улыбки той женщины, холодной и уверенной, продолжала холодить душу, напоминая, что в мире Марка Вольского ничто не бывает просто так, и за каждым жестом скрывается бездна невысказанных историй и неразрешенных конфликтов. И эта тень шептала ей, что однажды этой бездне придется взглянуть в лицо.

26. Воздух

Солнечный луч, игравший на отполированной до зеркального блеска поверхности стола Марка, казался Ариане единственным живым и беззащитным существом в его кабинете. Она стояла перед ним, стараясь дышать ровно и глубоко, но каждый вдох давался с трудом, словно воздух в этом помещении был густым и тяжелым, как сироп.

Память коварно подбросила ей другой образ: солнечное утро в его пентхаусе, где тот же самый свет заливал его обнаженные плечи, когда он стоял на кухне, готовя ей кофе. Тогда его движения были лишены привычной резкости, а взгляд, встречаясь с ее глазами, не скалывал лед, а оттаивал, становясь почти теплым. Он молча протянул ей кружку, и их пальцы соприкоснулись.

Это воспоминание было таким ярким и таким болезненным сейчас, когда между ними снова выросла стена из стекла, стали и субординации. Он даже улыбнулся тогда, уголки его губ дрогнули в неуверенной, почти застенчивой улыбке, увидев, как она уткнулась носом в кружку, вдыхая аромат. Эта улыбка стоила для нее больше, чем все его последующие дорогие подарки. Она была доказательством того, что под маской безжалостного дельца скрывается кто-то настоящий. И теперь, глядя на его каменное, отстраненное лицо, ей хотелось крикнуть: "Куда ты делся? Вернись!"

Но она молчала. Потому что правила игры были установлены им же. Работа есть работа. А те редкие, украденные у реальности моменты близости должны были оставаться за дверью этого кабинета. И все же, где-то глубоко внутри теплилась надежда, что он тоже помнит то утро. Что где-то там, под толщей льда, тлеет тот самый человек, который смотрел на нее не как на сотрудника, а как на женщину, с которой он делил тишину и утренний кофе.

Мысленно она перенеслась в тот момент, когда,