После завтрака я предложил: — Поедем к маме в больницу? Навестим её.

Алёнка встретила это предложение с восторгом. Она надела своё новое платье с бантиками и кружилась перед зеркалом, любуясь собой. Мы заскочили в магазин по дороге — я купил фруктов и большой букет белых роз. В больнице нам сообщили, что Веронику уже перевели из реанимации в обычную палату и ей значительно лучше. У входа в отделение мне снова пришлось уговаривать ту же самую медсестру, но, увидев Алёнку с сияющими глазами и букет в моих руках, она сжалилась и пропустила нас.

Когда я вошёл в палату с цветами, лицо Вероники вытянулось от изумления. Она сидела на кровати, всё ещё бледная, но уже явно в сознании.

— Мама! — Алёнка бросилась к ней, аккуратно, помня, что мама ещё слаба, обняла её и принялась торопливо рассказывать. — Мы вчера в магазин ездили! Мне папа целую комнату обустраивает! И платье купил, я теперь красавица?

— Ты у меня и так всегда красавица, — тихо, с улыбкой сказала Вероника, гладя её по волосам. Но её взгляд, скользнувший на меня, был насторожённым.

Алёнка, не умолкая, продолжила свой радостный доклад: про пони, про новые игрушки, про то, как папа готовил завтрак. Вероника слушала, кивая, но я видел, как напряглись её плечи. Наши взгляды снова встретились — её, полный вопроса и старой боли, и мой, пытающийся найти в ней хоть какой-то ответ. Она первая отвела глаза.

И тогда Алёнка, сидя на краю кровати и болтая ногами, выдала свою убийственную фразу, от которой у Вероники, кажется, остановилось дыхание, да и я сам замер, не зная, что ответить.

— Мам, а у вас с папой тоже большая комната. И кровать большая, — поделилась она. — Я думаю, тебе понравится у нас. Правда у папы всё серое, но он сказал, что можно сделать ремонт.

Палата погрузилась в оглушительную тишину. Вероника застыла, уставившись на дочь широко раскрытыми глазами, её лицо залила яркая краска. Я и сам почувствовал, как краснею.

Эта детская непосредственность обнажила все наши невысказанные мысли, все надежды и все страхи разом, поставив нас обоих в неловкое положение.

Глава 17

Пока Алёна, сидя на краю кровати, увлеклась игрой с подолом своего нового платья, я присел рядом с Вероникой и тихо, чтобы дочь не услышала, спросил:

— Ты говорила с матерью? Объяснила, что сама разрешила, чтобы Алёна побыла у меня?

Вероника отвела взгляд, её пальцы нервно теребили край одеяла. По тому, как она сжала губы, я понял — опять недоговаривает.

— Я... звонила ей, — начала она, не глядя на меня. — Но она... Артём, ты же её знаешь. Она не слушает. Никого. Даже меня.

Во мне что-то ёкнуло — обида, разочарование. Я посмотрел на Алёну, которая теперь что-то напевала себе под нос, раскачивая ногами.

— Алёнушка, — окликнул я её. Дочь подняла на меня глаза. — Закрой уши ладошками и не подслушивай, хорошо? Это взрослый разговор.

— А почему? — надула она губки.

— Потому что, если ослушаешься, у тебя уши сгорят, — сказал я с наигранной серьёзностью. — Договорились?

Она скептически хмыкнула, но послушно прижала ладони к ушам, продолжая болтать ногами. Я снова повернулся к Веронике, и голос мой стал твёрже.

— Мне надоели эти тайны и интриги, Вероника. Надоело ходить по кругу. Я хочу услышать правду. Всю. Что там у вас с матерью, что ты даже не можешь нормально с ней поговорить? Что за дела, из-за которых ты боишься сказать прямо?

— Я не боюсь! — вспыхнула она, но тут же сникла, снова глядя в одеяло. — Просто... с ней бесполезно. Она уверена в своей правоте. Всегда.

— Тогда давай действовать по-другому, — я перешёл к сути. — Напиши мне письменную расписку, что разрешаешь дочери находиться со мной. Потому что вчера твоя мать пришла ко мне с участковым. И пока у меня нет на руках официальных документов, я для них — маньяк и похититель. Понимаешь? Я не хочу, чтобы в следующий раз меня увели в наручниках на глазах у нашего ребёнка.

Вероника побледнела, её глаза наполнились ужасом. — С полицией? Мама... она действительно могла...

— Она действительно сделала, — жёстко подтвердил я. — Так что, расписку напишешь?

Она молча кивнула, сглотнув.

— И знаешь, Вероника, — я понизил голос до шёпота, но каждое слово звучало отчётливо и весомо, — мне уже и этих твоих тестов не надо. Я и так знаю, что она моя. Чувствую это здесь, — я прижал кулак к груди. — И я хочу, чтобы в её документах, в свидетельстве о рождении, был вписан я. Как отец. И мне плевать на то, какие у тебя ко мне старые обиды. Плевать! Потому что Алёнка этого не заслужила. Она не заслужила расти без отца. Не заслужила, чтобы мы с тобой, как два дурака, выясняли отношения за её спиной, пока она мечтает о большой кровати для нас всех.

Я замолчал, дав своим словам проникнуть в её сознание. Вероника сидела, не поднимая глаз, но я видел, как дрожит её подбородок.

Я не торопил, ждал от неё ответа. Но Вероника медленно подняла на меня взгляд, и в её взгляде читалась настоящая обида и какая-то горькая, давно ноющая боль.

— А как же твоя любимая девушка? — её голос прозвучал тихо. — Та самая, которую ты себе там, на службе, нашёл? Ради которой забыл и меня, и все свои обещания?

Это было настолько неожиданно и абсурдно, что я на секунду онемел.

— Что? — выдавил я, чувствуя, как брови сами поползли вверх. — Не понял? Какая ещё девушка?

Вероника сжала губы, и в её взгляде мелькнуло раздражение, но тут же погасло, сменившись усталой горечью.

— Та самая, — повторила она, — про которую твоя мать мне тогда сказала. Из «хорошей семьи». Неужели у вас с ней ничего не получилось? — она с горькой усмешкой окинула меня взглядом. — Или ты так и не женился на ней?

Я продолжал смотреть на неё, пытаясь свести обрывки того, что я знал. Я помню, как мать позвонила мне, когда я лежал в госпитали с ранением, и сказала, что видела Веронику с другим. Я был разочарован, считал её предательницей. Я ведь специально не звонил ей, боялся говорить вердикт врачей,