Сегодняшний день напомнил мне день перед Армагеддоном, когда я поругалась с бабушкой из-за ее ужасного поступка. В тот день я потеряла многих, включая самого Нансена. Похоже, мы вернулись к отправной точке. Это одновременно смешно и грустно.

– Где сейчас Эрик? – отодвигаясь от чужих рук, собираю себя по кусочкам.

Парень многозначительно молчит.

* * *

Вечереет. Загораются первые звезды, разрывая кромешную тьму на небосводе. Месяц еще не взошел, но и без него достаточно светло, что меня приятно удивило.

Мне холодно. И дело не в температуре воздуха. Когда холодно внутри, ни один обогреватель, ни кардиган, ни солнце не согреют тебя. Моя душа напоминает Марианский желоб: сюда тоже не проникают солнечные лучи, зато давление, сжимающее кости, ничуть не уступает тьме.

Глаза горят оттого, что я, не моргая, долго пялюсь в экран телефона. Мне страшно касаться его… Тридцать пропущенных от Никсона, пять от Барбары и два от мамы и Фила. Что происходит там, за стенами, которые я вокруг себя воздвигла? С одной стороны, мне не хочется вникать в это, но, с другой – я осознаю, что иначе нельзя, ведь случившееся напрямую касается меня. Но брать ответственность, оправдываться, пытаться доказать действительность нет сил, беспомощность и полное разочарование натягивают удавку. Я определенно точно не смогу взглянуть в глаза Ника. Боже правый, какие мысли сейчас бурлят в его голове? Как он зол? Через эти тридцать пропущенных звонков я прочувствовала смесь его эмоций. Он меня презирает, а я боюсь встретиться с этим презрением, потому что в тот же миг упаду без сознания.

Отдаленные шаги развеивают призрачные очертания улыбающегося Никсона, и я отстраняюсь от края моста, под которым растянулось черное дно пресной воды. Мимо проносятся машины, фарами освещая ровную дорогу, однако мне и этого не видно. Там, где грусть, блаженствует и тьма.

Человек, приблизившийся к назначенному месту, ничего не говорит. Только смотрит. Надеюсь, это оттого, что язык его отсох и выпал, другую правду я не потерплю.

Я тяжело вздыхаю, глядя в небо, и опираюсь локтями на перила моста, выжидая подходящий момент, чтобы начать разговор.

Сложно. Слова в горле застревают, этим приносят дискомфорт. Однако слова – единственная моя возможность освободиться от гнетущих эмоций, потому как слезы мои кончились; они высохли на щеках, оставив после себя морщины. Не знаю, какой меня видят прохожие, однако молодой здоровой девушкой назвать меня смелости не хватает.

– Направляясь на эту встречу, я думала выцарапать тебе глаза, – ровно звучит мой охрипший голос, – но спустя столько часов, мне удалось немного успокоиться…

Эрик не поворачивает в мою сторону голову, смотрит вперед, глотая слюну, ибо кадык его дернулся. Полагаю, ему просто-напросто стыдно смотреть на меня, но разве может проснуться совесть у того, кто ее продал?

Дуновение вечернего ветерка колышет мои собранные в тугой пучок волосы и сушит потрескавшиеся губы. Каюсь, стоять здесь рядом с этим Брутом мне слишком тяжело: хочется шею свернуть, избить и мертвое тело выбросить в реку, пусть вода его гробницей станет… Увы, поступить так я могу только лишь в собственных фантазиях, не больше. Эрику крупно повезло.

– Я буду говорить начистоту, – царапаю ногтями каменные перила и облизываю губы, – я всем своим сердцем тебя ненавижу, – вложив всю горечь и боль в реплику, поворачиваюсь лицом к брюнету я, тот делает то же самое, – так сильно, что убить тебя готова. Эта лютая ненависть, Эрик, равносильна той любви, которой я к тебе когда-то пылала… За что ты так со мной? Пожалуйста, сделай одолжение, скажи честно.

Минуты застыли. Каждый мускул на лице парня дергается. Злые думы травят меня. Я выдыхаю полной грудью, стараюсь держаться стойко, тем не менее смотреть в глаза этому человеку… Боже, обрушь на меня мироздание, и дело с концом. Сколько мне еще ошибаться в людях? Когда это кончится?

Нансен, перед тем как заговорить, жмурится и опускает взгляд на землю, вероятно собираясь с духом. Похоже, лишь сейчас до меня дошло, что Эрик всегда был слабаком и эгоистом: появлялась какая-нибудь проблема, и он мигом опускал руки. Это было и со «Сходкой», и со мной, и даже теперь… Мерзко… Кристиан прав, розовые очки разбились.

– Я хотел ранить не тебя, а Никсона, Рэйчел…

– И это твое оправдание?! – перебиваю того я, задышав чаще.

Сердце, умоляю, только не остановись.

– Я не оправдываюсь, – отрицает норвежец, – а говорю все как есть. Когда я придумал весь этот план, вы с этим подонком не встречались.

– Не смей так говорить о нем! – восклицаю я, однако Эрик меня наглухо игнорирует.

– Мне нужно было через твою газету уничтожить Джексона Райта, но потом я узнал, что ты под нас копаешь, – темнеет радужка его глаз.

Челюсти немеют – столь сильно я их сжимала, стискивая кулаки, мечтающие разбить Нансену его ровный нос.

– И поэтому ты решил меня подставить? – желчно усмехаюсь, скрестив на груди руки.

– Нет! – рявкает брюнет. – Просто вернуть все бумерангом…

Он себя не слышит.

– Ты конченая мразь, – заключаю я, качая в неодобрении головой.

Мой желудок наизнанку переворачивается, хочется опустошить его, чтобы хоть как-то от мерзкого чувства избавиться. Но, вероятно, пока зеленоглазый в метре от меня, тошнота никуда не денется.

– Какой уж есть, – пожимает плечами тот, будто нарочно издевается.

Любое его действие или слово действует на меня остро, словно кровь на акулу. Он это видит и пользуется, пытается вынудить потерять контроль, однако зря старается. Я уже давно не позволяю эмоциям брать надо мной верх. Как однажды сказала мисс Винсент: «Умные люди отключают свои чувства, чтобы голова принимала верные решения».

Медленно подступив к высокому брюнету, я пренебрежительным взглядом прохожусь по силуэту напротив и четко выговариваю:

– Сегодняшний день, Эрик, ты запомнишь на всю свою жизнь. Думаешь, вы победили? Я так просто не сдамся и дам сдачи, и уж поверь, скромной она не будет. Месть, как говорится, блюдо, которое подают холодным, и соус к нему – справедливость. Я вас уничтожу, – указательным пальцем тыкая в грудь хладнокровного Эрика, широко улыбаюсь я. – Жди от меня весточки…

Хочу развернуться и уйти, желая поскорее насладиться чужим замешательством, однако темноволосый покинуть мост мне не дает. Судя по искаженному от ярости лицу, Эрика привели в бешенство мои слова, отчего он грубо хватает меня под локоть и толкает к каменному парапету, нависнув тенью.

Этот взгляд пробирает до мурашек. Чувство самосохранения трубит, подобно сигнализации, бежать, тем не менее, будучи в заложниках норвежца, я в проигрыше.

Он дышит глубоко, не мигая, одними скулами обещая меня порезать.

Я тушуюсь, всматриваюсь испуганно в пропасть зеленых глаз, теряю счет времени,