По щеке Зика скатилась слеза, и я замерла, потрясенная его признанием.

– Нет, – Олли покачал головой и поднял руки, продолжая одновременно говорить и показывать сказанное на пальцах. – По крови или по духу?

В глазах Зика отразился страх, и он яростно оттолкнул от себя поднос.

Олли постучал по столу кулаком.

– По крови или по духу, Зик?

Руки Зика запорхали в воздухе так изящно и так быстро.

Я посмотрела на Олли – выражение его лица менялось с каждым движением Зика.

– Я не успеваю. Что он говорит?

– Но как он может быть твоим братом? Почему ты мне об этом не рассказывал? – прошипел Олли сквозь сжатые зубы.

Я резко перевела взгляд на Зика – все в нем пылало яростью. Коричневые кудри прыгали от гнева.

«Он пришел за мной. А потом влюбился. А теперь его заперли, и я останусь здесь навсегда. Я не могу ему помочь. Я ему нужен, но не могу ему помочь. Я не смог спасти Ливи. Я должен был за ней присматривать. Я должен был ее защищать. Он попросил никому не рассказывать о том, что я его брат. Или следующим стал бы я».

– Черт подери. – Олли потер лоб. – Мне ты можешь доверять. Я ведь твоя семья. Мы – семья. Я – тоже твой брат… по духу. Когда мы выйдем отсюда, я обещаю, что сделаю все для того, чтобы освободить Томми. Ты понимаешь?

Зик кивнул. Зик понимал, а у меня вот никак не получалось до конца осознать, что же все-таки происходит.

Позже тем же вечером мы с Олли спускались с холма, чтобы посетить бдение. Солнце заходило, и небо раскрасили красные, желтые, оранжевые цвета. Толпа уже встала в круг, но совсем не такой большой, как в прошлый раз. Похоже, люди потеряли интерес в том, чтобы показывать заботу об остальных.

Итан стоял на своем обычном месте, спрятав руки за спину. Мы обменялись кивками.

Олли встал позади меня. От одного его прикосновения мне стало спокойнее: напоминание о том, что он всегда рядом. Только руку протяни. В кругу молчали, но эмоции Олли чуть ли не кричали, почти светились, словно расползающийся над нами закат. Он уткнулся лбом мне в затылок и начал молиться себе под нос. И слова его почти убаюкали меня – я закрыла глаза. Его слова будто создали вокруг нас непроницаемый пузырь, защитили от окружающего мира. У меня перехватило дыхание и ускорился пульс.

Олли молился за Зика. Он молился за потерянные и потерявшиеся души. Он молился за эгоистов. За то, чтобы любовь всегда побеждала, чтобы люди открыли глаза, особенно те, кто всегда их закрывал. Он молился за Итана, за меня и за себя. За всех, на кого только падал его взгляд. Он молился даже за тех, кто никогда не был с ним знаком.

Он отпрянул от меня и поцеловал меня в макушку – словно скрепив этим поцелуем молитву. Я глянула на людей в круге: слезы сдерживают, плечи расслаблены. Олли переплел наши пальцы.

– Пошли, любовь моя.

– Во что ты веришь? – спросила я по пути в нашу комнату.

– Много во что, – Олли улыбнулся. – Уточни?

– Ты ходил в церковь? Ну, до Долора?

Мы медленно забирались по лестнице – толпа нас давно опередила.

– Зачем мне ходить в церковь? Это ведь здание, которое люди построили. А я создание Господа. Наши тела – самое близкое, что есть вообще к вечному свету, а не какое-то там чертово здание. Я могу молиться, когда и где захочу. Бог все равно меня услышит. И никто не сможет у меня эту способность забрать. Но здание? Здание легко разрушить, снести, превратить в «МакДональдс», если город выпишет на это разрешение.

– То есть ты веришь в бога, – решила я, кивнув.

Олли провел языком по губам.

– Помнишь ту историю, «В тысяче лет друг от друга»? Которую я тебе в больнице читал?

– Ага. Что-то там о вечном свете.

Олли кивнул.

– Это – одно из того, во что я верю. Но что насчет тебя, милая? Поведаешь мне историю о том, как бог подвел тебя? Или расскажешь о том, что творец наш подарил тебе силы двигаться дальше?

Мне вдруг сделалось стыдно.

– Я не знаю, во что верить.

Мы с Олли добрались до верха лестницы, он остановился и посмотрел на меня.

– Если ты ни во что не веришь… то ни зачем не живешь. А жить ради ничего это… такая потеря, не так ли?

– Надеюсь, дети наши будут похожи на тебя.

Он продолжил путь.

– И сколько их будет? – Олли улыбнулся, задумавшись.

– Давай-ка посмотрим… сколько круассанов ты для меня припас?

– Два. Но я хочу троих детей, так что один буду тебе должен.

Казалось, люди в душевой будто бы потерялись. Джейк прежде всегда там пел, а Брия ныла. Да и вообще над кабинками разлетались постоянно шепотки. Но сегодня в душевой лишь шумела вода, клацали туда-сюда занавески, и смывались туалеты. Студенты двигались с такой же скоростью, с какой нарастала в воздухе влажность.

Именно здесь я впервые встретила Олли. Мы впервые улыбнулись друг другу, впервые поздоровались в этой самой комнате. Да и вообще здесь много всего произошло: взгляды, рукопожатия, разбитые зеркала, привязанности, украденные прикосновения, сладкая любовь, рождественские поцелуи, смех и слезы. Эта душевая видела все самые важные моменты развития наших отношений.

Олли не до конца задвинул занавеску, и в небольшом проеме я видела изгибы его спины и симпатичный зад. Он включил воду, и чернильные птицы взлетели на его коже. Я видела лишь его часть, но глаза все равно скользнули по каждой мышце груди, живота и по тем линиям у мест, которые я тоже посещала. Как же мне повезло: я смогу смотреть на все это до конца своей жизни.

Ведь Олли мой жених.

Он выбрал меня, и я уже говорила об этом, но не устану этого повторять… никогда не пойму, почему он, черт побери, это сделал. Выбрал меня.

Олли чуть склонил голову, и его зеленые глаза поймали меня за подглядыванием. Он поманил меня пальцем. Щеки мои запылали. Я спрыгнула со стойки и подошла к его кабинке, а потом сунула голову за занавеску.

– Ты что, подглядываешь за мной, любовь моя? – прошептал Олли, проведя рукой по своему члену.

Я только что приняла душ, но уже снова стала чуточку грязной.

Я не могла на него насмотреться. Да, я подглядывала. Я всегда смотрела на него: и когда он мылся, и когда одевался, и спал, и ел, и занимался со мной любовью. Всегда.