Я щурюсь.

– Вы это серьезно?

Что я говорила о том, что надо не сорваться?

Это просто невозможно, это за гранью…

– Абсолютно. – Она с легкой улыбкой переплетает пальцы. – Господин Третьяков прилетает уже в этот понедельник, все должно быть готово.

– Понедельник? Сразу после своей свадьбы? – переспрашиваю. – Он что, медовый месяц собирается проводить здесь? Со мной?

Губы стервы чуть дергаются, но она ничего не отвечает.

Я нервно усмехаюсь, качая головой:

– Надеюсь, он хоть без Марианны сюда прилетит?

– Я не в курсе, – безэмоционально отвечает стерва.

А вот во мне полно эмоций. Я сжимаю нож сильнее, чем нужно. Лезвие соскальзывает с влажного кусочка хлеба, и я чувствую резкую боль.

– Черт…

Кровь мгновенно проступает на пальце, и я машинально сжимаю руку в кулак, но капли уже падают на белоснежную шелковую ткань халата.

София тут же подрывается.

– Я сейчас принесу аптечку.

Но я не обращаю на нее внимания. Я поднимаю руку и с силой вытираю выступившие красные капли, размазывая следы по халату.

Затем медленно поднимаю взгляд на стерву.

– Кажется, я уже готова для фото, – произношу ровным голосом. – Могу еще на колени встать, если нужно. Теперь же господина Третьякова возбуждают такие вещи?

На стерву мои слова не производят никакого впечатления.

– Теперь никаких острых предметов в доме, – ровным голосом произносит она, смерив меня строгим взглядом. – Даже еду вам будут подавать уже нарезанной.

Я лишь выдыхаю, но не успеваю ничего сказать, как она уже бросает короткий приказ в пустоту:

– Отведите ее в спальню. Пусть остынет.

Этого оказывается достаточно, чтобы рядом со мной вдруг появился охранник. Высокий широкоплечий мужчина как будто ждал ее распоряжения. Его ладонь ложится на мой локоть, он грубо дергает меня и вынуждает идти вперед. Я пытаюсь освободить руку, но его хватка не оставляет мне шансов.

– Не сопротивляйтесь, – бросает он, толкая меня к выходу.

К счастью, это длится всего несколько мгновений. В коридоре меня неожиданно перехватывают.

– Оставь. Я сам, – голос Барковского звучит негромко, но охранник сразу отступает.

Барковский стоит передо мной, чуть склонив голову набок. В его взгляде нет осуждения, но я вижу, что он все знает.

– Сильно порезалась? – спрашивает он.

Я качаю головой, хотя на самом деле палец еще саднит.

– Может, правда перевязать? – добавляет он чуть тише.

Я смотрю на него, и злость, которую я пыталась загнать внутрь, вспыхивает с новой силой.

– Тебе помогли перевязки?

Я поднимаю руку и осторожно касаюсь его рубашки. Кончиками пальцев чувствую плотную ткань, но даже так я знаю, что под ней скрыты новые шрамы. Он не отстраняется, но и не отвечает на вызов. Просто смотрит на меня устало, выжидающе.

– Ты не сдашься. Я вижу. Но знаешь, Лина, иногда умение притвориться – это не слабость, а сила.

Я молчу.

Его слова задевают глубже, чем я ожидала.

Он молча провожает меня в спальню. Я не сопротивляюсь, хотя в глубине души понимаю, что именно для этого Барковского привезли на остров. У меня нет права сказать ему «нет». Ни права, ни желания. Я и так сильно виновата перед ним. Поэтому я просто иду вперед, чувствуя его тяжелый взгляд у себя за спиной. Когда я захожу внутрь, он остается у двери и запирает ее на замок.

Кажется, за мое перевоспитание взялись основательно. Если продолжу в том же духе, то, может, и связывать начнут.

Я провожу ладонями по лицу, успокаивая себя, а потом иду в гардеробную. Я начинаю рыться в вещах, чтобы переодеться, но почти сразу понимаю, что не могу найти ничего нормального. Сегодня новый гардероб раздражает меня еще больше. Шелковые халаты, полупрозрачные платья, дорогая эротика, в которой меня хотят видеть…

Я с силой задвигаю ящик, но это не приносит облегчения.

В этот момент раздается звонок.

Звук доносится из дальнего угла спальни. Там, на массивном деревянном столе, стоит новенький аймак. Звонок идет прямо на него.

После недолгих раздумий я подхожу ближе, вглядываясь в экран. Но это не помогает. Вместо имени контакта горит только значок карточной масти – трефы.

Я медлю. Всего мгновение.

А потом нажимаю на кнопку.

Экран остается черным.

Я смотрю в пустоту, но отчетливо ощущаю чужое присутствие. Меня видят, но сам собеседник видео отключил.

Тишина затягивается, в ней зреет что-то тяжелое, напряженное.

– Как тебе новое место? – голос Германа накрывает ровной, спокойной волной. Волной ледяного океана. В нем нет ни единой эмоции. И черный экран идеально подходит такому голосу. Мрак и холод.

Я замираю, чувствуя, как сжимаются мышцы живота. А сердце словно делает странный болезненный кульбит, прежде чем вновь забиться с прежней силой.

– Герман…

– Не ожидала, что я позвоню?

Я молчу. Пустые ответы не нужны ни мне, ни ему. А я не хочу тратить силы на бесполезные слова, я и так чувствую, что с трудом могу совладать с голосом. С собой. После того вечера, когда Герман сжал мое тело в ладонях и узнал меня, все изменилось. Мы не произнесли друг другу ни одного слова, он сразу приказал увести меня, а на следующий день меня посадили на самолет и доставили на этот чертов остров.

Так что между нами сейчас только пропасть, только оглушающее эхо из прошлого…

– Вилла, – продолжает Герман. – Нравится?

– Это клетка.

– Хорошая клетка, – поправляет он. – Красивая. Комфортная. Для самых красивых куколок.

Я замечаю, как рефлекторно сжимаю пальцы на подоле халата.

Почему его слова так задевают меня?

Почему…

– А Барковский? – спрашивает он.

Я напрягаюсь еще сильнее.

– Что Барковский?

– Как он тебе?

– Ты спрашиваешь о его состоянии или о чем-то другом?

– Если бы меня интересовало его самочувствие, я бы так и сказал.

Я вглядываюсь в черноту экрана, точно пытаюсь выудить хоть что-то.

– Он ранен, – произношу наконец. – Ты это знаешь.

– Он жив, – спокойно поправляет Третьяков. – Это уже немало.

– После всего, что он для тебя сделал?

– После всего, что я для него сделал, – его тон остается ровным. – Что тебе не нравится, Алина? Почему такое скорбное лицо?

– Ты пугаешь меня, Герман.

– Разве?

– Да, ты…

– Нет, подожди. Я делаю только то, что ты сама позволила себе два года назад. Ты стерла наши отношения? Я тоже. Их больше нет. Ты ушла от меня, как от грязного ублюдка? Хорошо, я буду только таким. Ты подставила Барковского под пули, когда уходила? Я обошелся с ним намного мягче, ему всего лишь пару раз крепко врезали.

Во мне вскипают эмоции и протесты. Я хочу рассказать,