Я не должна думать.

Не должна выбирать.

Все уже решено за меня. Я недолго разглядываю листок как улику, а потом сжимаю его в кулаке и отбрасываю сторону. Конечно, спасибо, что не заперли меня в клетке с железными прутьями, но бархатные наручники тоже жмут. Разве если клетка красивая, если в ней комфортно, если она пахнет дорогим парфюмом и на ощупь как шелк, она перестанет быть клеткой?

Глава 3

На следующий день я просыпаюсь от мягкого солнечного света, пробивающегося сквозь шторы. Несколько секунд лежу неподвижно, прислушиваясь к звукам дома. Все тихо, только где-то внизу слышится шум посуды. Значит, завтрак уже готов.

Я оказываюсь права. Я спускаюсь на первый этаж и вижу, что стол накрыт. Тут свежие фрукты, круассаны, яйца пашот на тонких тостах. На вилле явно работает хороший повар.

Я сажусь за стол, и почти сразу появляется Вера. Она ставит передо мной чашку кофе, пристально глядя, словно оценивает мой настрой.

– Вам принести что-то еще? – спрашивает она мягким голосом.

Я поднимаю взгляд.

– А что, если я попрошу бекон и жареную картошку?

Она смущается, словно безумно боится конфликтов и чувствует, что как раз он сейчас и назревает.

– Тогда я скажу повару, чтобы он приготовил. Но вы их не получите.

– Почему?

– Таковы инструкции.

– Разумеется. – Я делаю глоток кофе, ощущая на себе ее взгляд. – Вы не похожи на человека, которому подходит такая работа.

Она ничего не отвечает. Просто слегка склоняет голову, выжидая. Но мне больше не хочется задерживать ее, тем более следом я слышу, как с улицы доносится монотонный гул. И он приближается, становится резким и громким.

Я замираю. Кто-то еще прилетел? Ведь я знаю этот шум, я слышала его вчера… Я встаю, отставляя чашку, и выхожу на террасу.

Отсюда хорошо видно всю территорию виллы, а чуть дальше и небольшую взлетную полосу. И сейчас по ней медленно катится частный самолет, только что приземлившийся.

Дверь открывается, спускается трап, но людей оттуда пока не видно. Вместо этого к самолету подкатывает черный внедорожник. Я невольно сжимаю руки в кулаки. Самолет так развернулся, что мне плохо видно пассажиров, остается ждать, когда машина привезет их к вилле.

Проходят минуты, которые заставляют сердце биться быстрее. Внедорожник выезжает на центральную дорогу, плавно приближаясь.

Кто там? Кто еще может сюда приехать?

Он?

Я и хочу увидеть Германа как можно быстрее, чтобы сделать хоть что-то и закончить этот спектакль, но и нервничаю из-за этого… Часть меня не готова вот так встретиться с ним лицом к лицу после всего, что между нами произошло.

Внедорожник достигает ворот, и те бесшумно распахиваются. Через несколько секунд машина останавливается на парковке возле дома. Дверца открывается, и я больше не дышу.

Из салона выходит высокий мужчина.

Барковский.

Я сразу узнаю его, хотя пару секунд не верю своим глазам, но затем меня резко отпускает напряжение. Я буквально срываюсь с места и бегу вниз по ступеням. Я боялась за него больше, чем за себя! Боялась, что Третьяков накажет его, что не станет ничего слушать и не простит Барковскому того, что он встал на мою сторону.

Я выбегаю ему навстречу и вижу его у машины. Его крепкий силуэт словно размывается в жарком воздухе. И только когда я оказываюсь ближе, я замечаю трость в его ладони.

Он прихрамывает…

Воздух будто застывает в моих легких.

Все внутри обрывается. Мне даже не нужно спрашивать, что случилось. Ответ очевиден. Третьяков все-таки не простил его…

– Антон, – шепчу я, но мой голос делает нервную дугу.

Я бросаюсь к нему, обнимая крепко, не стесняясь того, что на глаза просятся слезы.

– Если ты хочешь сказать «прости», то замолчи прямо сейчас, – хрипло говорит он.

Я закрываю глаза, сжимая пальцы на его рукаве.

– Что с тобой случилось?

– Это неважно, – коротко отзывается он.

Я хочу возразить, но вижу в его взгляде усталость. Это не разговор для улицы. Не разговор на ногах. Я отступаю, с трудом беря себя в руки, и показываю направление.

– Давай зайдем в дом, – говорю я тихо.

Он кивает, и мы вместе входим внутрь.

Внутри сразу чувствуется прохлада. Барковский шагает медленно, и я замечаю, как он чуть сильнее опирается на трость, когда ступает на мраморный пол. Я краем глаза ловлю каждое его движение.

Один из местных охранников едва заметно кивает Барковскому, и мне становится спокойнее от этого привычного жеста. В нем есть и уважение, и субординация. Это значит, что Барковский не потерял свое место. Несмотря на все произошедшее, он по-прежнему начбез.

Значит, статус не забрали. Только расположение Третьякова.

– Принесите воды, – негромко говорю я, и кто-то из персонала сразу уходит исполнять просьбу.

Барковский усаживается в одно из кресел в гостиной, я занимаю место напротив.

– Тебе что-нибудь нужно?

Он откидывается назад, проводит ладонью по лицу, затем смотрит прямо на меня.

– Да. Чтобы ты перестала смотреть на меня как на инвалида.

Я теряюсь, не знаю, как ответить, и быстро отворачиваюсь. Беру паузу, но потом все-таки спрашиваю:

– Ты пойдешь на поправку?

Он усмехается, взгляд становится насмешливым.

– Говорят, океан лечит.

Меня охватывает злость, но я ничего не говорю. Он решил уходить от честных ответов, тут ничего не поделаешь. Пока, во всяком случае. Барковский – самый упрямый человек из тех, кого я знаю. Но я все равно замечаю, как он скован в движениях, как порой едва заметно кривится. Для столь волевого, сильного мужчины это плохой знак. Значит, ему действительно досталось. И я знаю, какой Герман бывает в гневе.

– Зачем тебя прислали сюда? – я немного меняю тон, пряча подальше свое беспокойство, чтобы не раздражать Барковского.

– Герман больше не доверяет мне свою охрану, потому что ты для меня определенно важнее. Это его слова. Он сказал, чтобы я занимался тобой.

– То есть он прислал тебя присматривать за мной?

Я гляжу ему в глаза, на этот раз не позволяя отвернуться.

– Так он запер меня на этом острове или спрятал? – добавляю.

Барковский чуть хмурится.

– Одно другому не мешает.

В этот момент в комнату входит домработница, ставит перед ним стакан воды и бокал с соком, после чего молча уходит. Я дожидаюсь, пока она скроется за дверью, чтобы продолжить:

– Третьяков спрашивал, что было между нами?

Барковский встречает мой взгляд.

И мне все становится ясно.

Он получил свои увечья именно за эти вопросы.

Герман мог не простить