Зачем?

Чтобы я чувствовала себя обязанной. Чтобы думала, что осталась без дома. Чтобы зависела только от него.

— Аринка, ты чего плачешь? — забеспокоилась тётя Галя.

— Ничего, тётя Галя. Просто… просто устала.

— Иди, отдыхай. А если что нужно — стучи. Я тут всегда.

Когда соседка ушла, я осталась одна в обновлённой квартире. Бродила по комнатам и пыталась понять — что я чувствую?

Злость? Обиду? Благодарность?

Он обманул меня насчёт продажи. Но сделал ремонт. Оставил документы. Позаботился о том, чтобы у меня был дом.

Даже ложь его была заботой. Странной, извращённой, но заботой.

В маминой комнате всё стояло так, как она оставила — косметика на туалетном столике, халат на кресле, тапочки у кровати. Камран не тронул её вещи. Знал, что они для меня святое.

Я села на мамину кровать и заплакала. От облегчения, от боли, от любви к человеку, который даже в своей жестокости оставался нежным.

На следующий день у двери появился нотариус. Незнакомый мужчина в деловом костюме с портфелем.

— Арина Александровна Соколова? — спросил он.

Все же я так и не стала Байрамовой. По-настоящему…Интересно, как там его жена…

— Да, а вы кто?

— Нотариус Владислав Игоревич Петров. Мне нужно с вами поговорить. О наследстве от господина Байрамова.

Сердце ёкнуло. Наследство? Какое ещё наследство?

— Можно войти?

Пропустила его в квартиру. Нотариус огляделся с одобрением:

— Вижу, ремонт уже оценили. Господин Байрамов очень тщательно подошёл к обустройству вашего жилья.

— О чём вы хотели поговорить?

— На ваш банковский счёт переведены деньги. Пятьдесят миллионов рублей.

— Что?!

— Господин Байрамов оставил вам наследство. С условием — вы можете пользоваться этими деньгами только после его ареста.

Пятьдесят миллионов. Он знал, что его возьмут. И позаботился обо мне заранее.

Я села в дорогое кресло, которое появилось после ремонта. Слёзы текли сами собой.

— У нас есть ещё один документ, — нотариус достал из портфеля толстый конверт. — Письмо от господина Байрамова. Он просил передать его лично в руки, если с ним что-то случится.

Взяла конверт дрожащими руками. На нём было написано: "Арине. Вскрыть только после моего ареста."

— Я оставлю вас одну, — тактично сказал нотариус. — Документы на квартиру и справка о счёте лежат на столе. Удачи вам.

Когда он ушёл, я долго смотрела на конверт. Что он написал? Последние слова любви или проклятие предательнице?

Вскрыла. Внутри было несколько листов, исписанных знакомым почерком:

На следующий день пришла повестка из ФСБ. "Явиться для дачи показаний по делу…" Номер дела, печать, подпись. Обычная бумажка, которая могла перевернуть мою жизнь ещё раз.

А что если скажу правду? Что если расскажу, как он со мной обращался? Какой он нежный, когда думает, что никто не видит?

Нет. Они хотят, чтобы я его сдала. А я не стукачка.

Здание на Лубянке выглядело так, как я его и представляла — серое, мрачное, пропитанное чужими страхами. Я поднималась по лестнице, и каждая ступенька отдавалась болью в груди.

Кабинет следователя был типично казённым — портрет президента, российский флаг, металлический стол. За столом сидел мужчина лет сорока с внимательными глазами и равнодушным лицом.

— Садитесь, Арина Александровна. Подполковник Серков, отдел по борьбе с организованной преступностью.

Я села на неудобный стул и сложила руки на коленях, чтобы скрыть дрожь.

— Расскажите о ваших отношениях с Камраном Байрамовым.

— Какие отношения? — голос дрожал, но я взяла себя в руки. Жертва. Ты жертва, а не любовница.

— Не играйте в дурочку. Мы знаем, что вы жили с ним полгода.

— Я была в заложниках, — сказала тихо, опустив глаза. — Он… он меня похитил.

— И что с вами делал?

Сердце колотилось как бешеное. Каждое слово давалось с болью:

— Держал взаперти. Не разрешал уходить. Говорил, что убьёт, если попытаюсь сбежать.

— Применял физическое насилие?

Да, — хотелось крикнуть. — Насиловал меня каждую ночь своими нежными руками. Убивал поцелуями. Пытал лаской.

— Иногда, — прошептала вместо этого. — Когда я не слушалась.

— Принуждал к близости?

Слёзы брызнули из глаз сами собой. Настоящие слёзы боли — только не от того, о чём думал следователь.

— Да, — еле слышно. — Каждую ночь.

Прости меня, любимый. Прости за эту ложь.

Серков достал диктофон, включил запись:

— Расскажите подробнее. Как всё происходило?

И я рассказывала. Превращала наши ночи любви в историю о насилии. Каждое слово резало горло изнутри, каждая ложь оставляла кровоточащую рану в душе.

Как он целовал мои руки, — говорила: "Связывал, чтобы я не сопротивлялась".

Как шептал, что любит, — говорила: "Угрожал убить, если не буду молчать".

Как засыпал, обнимая меня, — говорила: "Не отпускал даже во сне, боялся, что сбегу".

— Почему не пытались сбежать? — спросил Серков.

— Боялась. Он говорил, что найдёт меня где угодно.

— Но вы же понимали — он преступник?

— Конечно понимала! — всхлипнула. — Но что я могла сделать? Я была никто против него!

Я была всем для него. Его светом. Его спасением. Его любовью.

— Вы знали о его планах? О местах, где он прятался?

— Нет, ничего не знала. Он со мной не советовался. Я была просто… игрушкой.

Игрушкой. Боже, если бы он слышал!

— А как вас нашли федералы?

— Не знаю. Он тоже не знал. Думал, что кто-то из своих сдал.

— Кого подозревал?

Меня. Подозревал меня, идиот.

— Всех подозревал. Даже меня. Думал, что я как-то связалась с вами.

— А вы связывались?

— Как? У меня же не было телефона! Он его отобрал в первый день!

Ложь за ложью. Каждая — как плевок в лицо нашей любви. Но по-другому было нельзя. Если бы они узнали правду — что я любила его, что была с ним добровольно, — меня бы посадили как соучастницу.

А кто поверит, что двадцатилетняя студентка полюбила бандита? Скажут — помогала ему из корыстных побуждений.

— Арина Александровна, — Серков наклонился ко мне через стол. — Байрамов будет вам писать из тюрьмы. Рано или поздно начнёт.

Сердце ёкнуло:

— Почему вы так решили?

— Знаем. Такие, как он, не могут забыть своих жертв. Считают их своей собственностью.

Жертв. Если бы он знал, что настоящая жертва здесь — он.

— И что я должна делать, если он напишет?

— Сообщить нам. И передавать содержание писем.

— Он не станет мне писать!

— Как только напишет — сообщите нам. Если не сообщите, тогда мы решим, что вы лжёте. Что были не жертвой, а соучастницей.

Угроза была ясной. Я кивнула, изображая покорность:

— Хорошо. Если напишет — сообщу.

Ни за что. Лучше сдохну, чем предам его по-настоящему.

— Умница. Кстати, советую сменить фамилию. Документы. Чтобы он не нашёл вас после освобождения.

— Он же получил двадцать лет…

— При хорошем поведении выйдет через двенадцать. А такие мстят. Всегда мстят.

Мстит? Мой нежный зверь? Единственное, за что он может мстить — за то, что я его сейчас оклеветала.

— Свидетельствовать о насилии и похищении будете?

— В этом нет смысла его и так посадили, а меня будут полоскать потом на каждом углу.

— Ну как хотите.

Вышла из здания на подкашивающихся ногах. На улице меня вырвало прямо у подъезда. Жёлчь и боль — вот что осталось от трёхчасового допроса.

Я его опозорила. Превратила нашу любовь в криминальную сводку. Сделала из себя жертву, а из него — насильника.

Дома рыдала до утра. Не от стыда — от боли. Каждая произнесённая ложь отзывалась в груди острым ножом.

Но по-другому нельзя было. Если бы они узнали, что я его люблю…

Они используют это против него. Или против меня.

Читала и рыдала. Каждое слово обжигало душу. Он любит меня. Даже подозревая в предательстве — любит.