Слезы хлынули потоком — горячие, соленые, бесконечные. Они обжигали щеки, капали на землю, смешивались с кровью из разбитых коленей. Каждая слеза была как кусочек души, которая вырывалась и умирала.

— Камран! — кричала я в пустоту, голос срывался и хрипел. — Вернись! Я не предавала тебя! Не предавала!

Но горы только отзывались эхом. Холодным, равнодушным эхом.

Грудь разрывалась от рыданий. Воздух застревал в горле, легкие отказывались работать. Я задыхалась от собственных слез, давилась воздухом, который вдруг стал неподъемно тяжелым.

Малика подошла ко мне, наклонилась:

— Вставай. Нечего тут рыдать.

— Убирайся! — прохрипела я. — Убирайся от меня!

— Он уехал. И больше не вернется.

— Вернется! Поймет, что ошибся, и вернется!

— Не поймет. Потому что не захочет понимать.

Ее слова били как плеть. Каждое слово оставляло кровоточащую рану на сердце.

— Ты рада? — прошептала я сквозь слезы. — Рада, что избавилась от соперницы?

— Да, — честно ответила она. — Рада. Потому что теперь мои дети будут жить спокойно.

Встала и ушла, оставив меня одну с моим горем.

Я лежала на дороге и плакала, пока не кончились слезы. Пока не онемело тело. Пока сердце не превратилось в кусок льда в груди.

"Двадцать лет, — думала я, когда силы плакать закончились. — Двадцать лет он будет сидеть в тюрьме, думая о том, поверил ли правильно. Двадцать лет будет мучиться сомнениями."

"Он согласился мне поверить, но я видела в его глазах… он не уверен до конца. А в тюрьме эти сомнения будут расти, как раковая опухоль."

"А я буду ждать. Буду ждать и молиться, чтобы любовь оказалась сильнее подозрений."

К вечеру за мной приехали федералы. Я села в машину как зомби — пустая, опустошенная, мертвая изнутри.

— Москва, — сказал водитель.

— Москва, — согласилась я.

Город, который когда-то был домом. А теперь станет тюрьмой. Красивой, удобной тюрьмой для женщины без сердца.

Потому что мое сердце уехало в наручниках. И больше никогда не вернется.

Глава 19

Есть виды смерти, которые длятся годами. Когда тебя убивают не пулей, а медленно, по частям — сначала отнимают свободу, потом достоинство, потом надежду. И в конце остается только пустая оболочка, которая дышит по привычке.

Сегодня моя смерть началась.

Дорога в тюрьму заняла шесть часов. Шесть часов в наручниках, в закрытом автозаке, где пахло мочой и страхом. Шесть часов размышлений о том, что я натворил. О том, поверил ли правильно.

"Арина, — крутилось в голове. — Предала или нет? Блядь, если предала, то я последний дурак на земле."

Каждый километр дороги отдалял меня от той жизни, где были горы, семья, власть. Где я был Камраном Байрамовым — человеком, чье слово решало судьбы. Теперь я становился номером в картотеке. Зеком. Никем.

Конвой молчал. Только один раз майор, который ехал со мной, сказал:

— Двадцать лет, Байрамов. Думал когда-нибудь, что закончишь за решеткой?

— Каждый день, — ответил я честно.

— И как оно? Быть пойманным?

— Как умирать заживо.

Он усмехнулся.

— Привыкнешь. Все привыкают.

"Привыкнешь. Как скотина привыкает к стойлу."

Тюрьма встретила меня высокими стенами и колючей проволокой. "ИК-17 строгого режима" — табличка у входа. Мой дом на следующие двадцать лет.

Процедура приема была унизительной до тошноты. Раздели догола, обыскали каждую щель, заставили присесть несколько раз. Как будто я скотина на ярмарке.

— Татуировки есть? — спросил надзиратель.

— Есть.

— Что означают?

Показал тату на груди — орла с кинжалом.

— Что я никого не боюсь.

— А теперь бойся меня, — усмехнулся мент. — Здесь я царь и бог.

"Царь и бог, — подумал я. — Посмотрим."

Дали робу — серую, затертую, пахнущую чужим потом. Номер 47389. Теперь я не Камран, а просто набор цифр.

Камера на двоих. Сосед — мужик лет пятидесяти с добрыми глазами и шрамом через все лицо.

— Петрович, — представился он. — Сижу уже восемь лет.

— За что?

— Жену убил. А ты?

— Оружие. Двадцать дали.

Петрович присвистнул.

— Двадцать — это серьезно. Статья какая?

— 222, 208, пара убийств.

— Авторитет значит?

— Был.

— А теперь зек, как и все.

Лег на койку — жесткую, с продавленным матрасом. Простыни серые, одеяло воняет. Над головой — портрет Путина и распятие. Странное соседство.

— Скучаешь? — спросил Петрович.

— По чему?

— По воле. По женщинам. По нормальной жизни.

"По Арине, — хотел сказать я. — По ее глазам, когда она смотрит на меня. По ее коже под моими руками. По тому, как она говорит мое имя."

— Скучаю, — сказал коротко.

— Привыкнешь. Все привыкают.

Снова эта фраза. Как заклинание, которое должно сделать рабство приемлемым.

Ночью не спал. Лежал и смотрел в потолок, где кто-то нацарапал: "Здесь был Сергей, 2019–2027". Восемь лет жизни, вычеркнутых из календаря.

"Арина сейчас в Москве, — думал я. — Может, плачет. А может, радуется. Наконец-то освободилась от чудовища."

Мысли терзали хуже любой пытки. А что если она действительно предала меня? Что если все это время играла роль, ждала момента, когда сможет от меня избавиться?

"Но тогда зачем клялась любить? Зачем слезы при прощании?"

"Может, хорошая актриса."

От этих мыслей тошнило. Буквально выворачивало кишки наизнанку. Потому что если Арина меня предала, то я последние месяцы жил в иллюзии. Любил призрак. Отдал сердце женщине, которая смеялась надо мной.

Утром подъем в шесть. Построение, завтрак, работа. Меня определили в швейный цех — шить робы для таких же зеков. Восемь часов за машинкой, как баба.

— Байрамов, — окликнул бригадир. — Ты же вроде авторитет был?

— Был.

— А теперь швец. Забавно, да?

— Уморительно.

— Не борзей. Здесь все равны.

"Равны. В говне все равны."

Работа была убийственно скучной. Строчка за строчкой, рукав за рукавом. Руки болели, спина ныла, но хуже всего было то, что мозги оставались свободными. И думали. Все время думали об Арине.

"А может, сейчас она с другим? Может, уже забыла про горского варвара, который держал ее в заложниках?"

Мысль была настолько болезненной, что я укололся иглой до крови.

— Осторожней, — сказал сосед по станку. — Кровь на ткани — брак. Штраф будет.

— Пошел нахрен.

— И ты пошел. Но штраф все равно будет.

Вечером в камере Петрович варил чифирь — крепко заваренный чай, который заменял зекам наркотики.

— Будешь?

— Давай.

Чифирь был горький, как полынь, но согревал изнутри.

— Расскажи про свою, — сказал Петрович. — Про ту, по которой скучаешь.

— Откуда знаешь, что есть?

— По глазам. У тебя взгляд влюбленного дурака.

Рассказал. Не все, конечно. Но то, что можно было рассказать. Как встретил, как влюбился, как потерял.

— Молодая? — спросил Петрович.

— Двадцать лет.

— А тебе?

— Тридцать восемь.

— Много. Пока ты отсидишь, она состарится. Или найдет другого.

— Знаю.

— Тогда зачем мучаешься?

— Потому что без нее я просто мясо. Кусок мяса, который дышит.

Петрович кивнул понимающе.

— Знакомо. Я свою тоже любил. До убийства.

— Почему убил?

— Изменяла. С моим братом. Застал их в нашей постели.

— И что почувствовал?

— Что мир рухнул. Что все, во что верил, оказалось ложью.

"Как сейчас я, — подумал. — Если Арина меня предала."

— Жалеешь?

— Каждый день. Не о том, что убил ее. О том, что поверил в предательство слишком быстро.

— То есть?

— Может, у них были причины. Может, я был слишком жестким. Может, она искала тепла, которого я не давал.