— Мне медичка сказала про пирожки.

Брент хмыкнул, по-собачьи тряхнул головой и, наконец, улёгся.

— Ерунда. Тача всё равно бы не отказала, пирожки — это так, чтоб была подобрее.

Ольше понадобилось несколько мгновений, чтобы сообразить: Тача — это и есть медичка. Знакомиться с ней было как-то неловко. А Брент в роте явно знал и её, и Горлема, и нескольких стихийников, с которыми и болтал большую часть вечера о чём-то своём. Но вряд ли он сам с ними служил, слишком отстранённо себя вёл, и во время перегонов скучал в фургоне.

— Помогла хоть?

Ольша пожала плечами, а потом поняла, что он едва ли мог увидеть это в темноте. Пришлось отвечать вслух:

— Написала полоскание и масло, я куплю в Рушке.

Брент буркнул что-то одобрительное и завозился, устраиваясь поудобнее, а Ольша украдкой выдохнула.

Вряд ли ведь Тача станет пересказывать ему подробности? Медичка даже не удивилась как будто, что Ольша пришла с ней не с горлом, а с другими вещами. Не ругалась, не закатывала глаз, почистила воспалившийся разрыв, что-то обработала. Знать, что во въевшихся неприятных ощущениях нет ничего опасного, было неожиданно… освобождающе. Как будто что-то разжалось внутри.

А может быть, пусть и перескажет. Тогда он, наверное, и не полезет, котята там или не котята. Меньше всего Ольше хотелось сейчас ложиться под мужчину.

Она глубже замоталась в одеяло, поджала пальцы ног, согреваясь. Брент лежал на спине, и в темноте можно было различить движение, с которым ходила вверх-вниз широкая грудная клетка. Дышал он ещё часто, так, как не дышат спящие.

Ольша упрямо пялилась в темноту и дождалась, пока Брент расслабился и засопел, и только тогда позволила себе прикусить костяшки пальцев и выдохнуть. Как назло, теперь слёз не было, только гулкое опустошение и муторная тревога.

Вся эта безумная новая жизнь казалась ненастоящей. Не чердак, а ширма из фанеры и картона. Не люди, а стихийные твари, зачаровывающие сознание игрой солнца в толще воды. Всё это понарошку, всё неправда, а на самом деле…

Ольша замоталась в одеяло плотнее. Тяжесть натянутой ткани на плечах. Казалось, это обнимает кто-то, родной, привычный, прижался со спины и греет своим теплом. И Ольша шепнула едва слышно:

— Лек… расскажи что-нибудь?

Темнота откликнулась охотно, рассмеялась знакомым голосом, и в ушах само собой зазвучало:

— Зашли как-то наш королевич, канцлер тангов и румский принц в публичный дом и решили поспорить, кто из них за ночь…

Окончание этой истории Ольша не помнила. Лек знал много сотен скабрезных анекдотов, и каждый раз, когда ей казалось, что она больше ничему не будет удивляться, Лек рассказывал что-то особенно ужасное. Наверное, он мог бы ещё долго её шокировать, раз за разом расшатывая границы допустимого, но самые отвратительные шутки Лек унёс с собой в могилу.

На выработке Ольша умела убедить себя, что вот он, Лек, сидит за столом напротив, травит байки, и они болтают обо всём. Она почти видела его — и понимала вроде бы, что это нереальное, но отказывалась придавать этому значение.

Может быть, это было помутнение. Может быть, только так Ольша и смогла не сойти тогда с ума.

Теперь в привычной выдумке поселилась фальшь, а у анекдота не было конца. Лек непременно брякнул бы что-нибудь про концы, но даже это услышать не получалось. Вместо этого тишина сказала голосом Лека:

— Я умер, ты знаешь?

И Ольша вцепилась зубами в палец и заплакала.

❖❖❖

Засыпала Ольша, свернувшись и сжавшись, отчётливо отдельно от Брента, насколько это позволял тесный чердак. А проснулась всё равно у мужчины под боком. Хуже того, в этот раз его рука не лежала под головой, а ненавязчиво приобнимала её за плечи.

В первый момент, пока она ещё не очнулась полностью, было уютно. Тепло, надёжно, мягко. А потом она поняла, дёрнулась, завозилась, — и наткнулась на внимательный взгляд серых глаз.

От этого Ольша замерла, окаменела.

— Доброе утро, — усмехнулся Брент.

Её колени упирались ему куда-то в бедро, а раскрытые ладони лежали на боку, и сквозь рубаху можно было оценить твёрдое сильное тело.

— И-извините, — пробормотала Ольша, не в силах разорвать взгляд, и медленно отстранилась. — Я… то есть…

Брент безропотно убрал руку, она вскочила и так и не закончила непридуманное оправдание. Капитулировала в суматохе, даже не свернула своё одеяло, только кое-как скомкала его, схватила мешок и удрала вниз, чуть не навернувшись с лестницы. Сердце колотилось, как бешеное, норовило выпрыгнуть из груди прямо через больное горло и не успокоилось, даже когда Ольша проделывала все прописанные медичкой манипуляции и стирала бельё и рубашку.

Перепуганное сознание подбрасывало прогнозы один другого ужаснее, но ни один из них не сбылся. За завтраком Брент лениво рассуждал о стихийных конструкциях, и Ольша даже смогла поддержать этот разговор. Днём играли в клабор, пока не объявили стоянку, — ночевать предстояло под открытым небом, — и тогда Ольше впервые за всё время путешествия нашлось дело, она возилась с защитой вместе с другими стихийниками. Их работа даже пригодилась, когда ближе к рассвету лагерем заинтересовалась какая-то тварь, но её пришибли раньше, чем Ольша проснулась.

И следующие два дня прошли так же, спокойно и пусто. Брентов интерес исчерпывался неуместными ночными объятиями, которые она каждый раз собиралась, но так и не решилась прекратить, и тем, что он откуда-то брал для неё то кусок сладкого пирога, то печенье, а однажды даже мармеладку. Принимать их было неловко, а не принимать значило разговаривать, и на это у Ольши не хватало духу.

А на третий день они добрались до Рушки.

Глава 11

Она была забавная.

Глазела из своего угла настороженно, увлечённо выискивала ошибки в его рассуждениях о стихийных конструкциях, потом вдруг принималась отмалчиваться и раздражённо зыркать, ночью подползала греться и отбирала одеяло, а утром делала такое лицо, как будто это Брент бессовестно домогался приличной девочки. Как многие огневички, Ольша, похоже, обладала живым нравом, и сейчас он иногда выплёскивался из-под усталости и болезни.

С каждым днём Брент всё больше убеждался, что сделал правильный выбор. Тем более что девчонка оказалась дельной: когда Брент со