Многовато я насчитала покойников. Домна, выходит, вдова родного дяди Ларисы, я не единственная здесь золушка, у Ларисы эксплуатация ближайшей родни поставлена на поток.

Мы дошли до двери, и я осторожно потянула за ручку, приложила палец к губам, сперва заглянула в комнату. Дети спали на той самой узкой кровати, Парашка что-то шила, носом уткнувшись в ткань. Я кивнула Домне — заноси поднос, опять приложила палец к губам, теперь уже для обернувшейся к нам Парашки.

— Ужин принесла, — прошептала я. — Иди, Домна, будь спокойна. Спасибо, что помогла.

— Хранит вас сила великая, барыня, — на прощание сказала мне Домна и ушла.

Парашка, не отрываясь, смотрела на поднос и озадаченно чесала голову, чересчур остервенело, как по мне, не станут ли следом за ней чесаться и мои дети?

«Барыня, барыня, — рассеянно подумала я, двигая поднос подальше от края стола. Если я завтра не прикажу переселить нас наверх, нужно будет здесь разобраться. — Барыня. Ларису никто при мне барыней не называл, это что-то да значит?»

— Где мои бумаги? — спросила я. Парашка уселась на единственный стул, мне места уже не было, и я устроилась на сундуке, отметив, что сидеть в теле Липочки мне намного мягче. Предположим, что на самом деле я лежу на ортопедическом матрасе в самой крутой клинике города, но все же. — Не смотри на меня как баран на новые ворота. Бумаги все мои дай.

Я выдернула из-под зада плоскую, не слишком чистую подушку и положила ее подальше в изголовье, если таковое было у сундука. Жестче сидеть мне не стало, мысль, что сундук и есть моя постель, удручала, но не смертельно, переживу.

Парашка воткнула иголку себе в воротник, бросила шитье на стол, сложила на груди руки и чего-то ждала.

Когда я открыла рот, чтобы в третий раз повторить свой приказ, Парашка с досадой надула губы.

— Встань, барыня, так я дам…

Логично, что бумаги как раз подо мной. Какие еще в этом сундуке хранятся сокровища?

Глава четвертая

Я встала, Парашка засуетилась, закатала рукава, будто я ей фуру разгружать приказала. Она священнодействовала, снимая с сундука постель, я ждала.

Здесь темно, душно, по стенам ползет плесень, при этом постель не влажная и есть какая-никакая, но вентиляция. Недостаточно условий для хранения муки или зерна, значит, прежде здесь держали что-то вроде солений или, может быть, овощи.

— Ты эту комнату выбрала? — поинтересовалась я у оттопыренного старухиного зада — она по пояс нырнула в сундук.

— А то? — глухо подтвердила Парашка. — Ты, барыня, запамятовала? В кухне вода леденела, как мы приехали. На вот, держи, — она выпрямилась, сунула мне крепкую пачку бумаг, основательно перевязанную толстой бечевкой. — Как вверенный все отдал, так никто с тех пор и не трогал. Чего тебе на ночь глядя понадобилось?

— Кто отдал? — переспросила я, проигнорировав ее любопытство.

— Вверенный. Забыла? — развела руками Парашка и наклонила вбок голову. — А и то, после похорон ты не в себе была.

Поверенный, догадалась я и тут же нащупала сургучную печать. Отлично, просто великолепно, хотя бы исполнители закона тут добросовестны. Я покрутила пачку в руках: ни разорвать бечевку, ни развязать ее я не могла, и Парашка, понятливо кивнув, вытащила на свет здоровенный такой тесак. Я сначала вздрогнула, потом с трудом скрыла довольный волчий оскал. Потрясающее оружие — если ко мне кто сунется, даже не успеет пожалеть.

Я, ловко подсунув лезвие, одним движением разрезала бечевку, высыпала бумаги на стол. Темно-бежевые, плотные, все как одна с печатями, только несколько листочков тоньше и бледнее. Света раздражающе мало, я нетерпеливым жестом велела Парашке поднести лампу ближе — интересно, все поклонники старины когда-нибудь думали, как мучительно жить в вечном полумраке? — и вытащила самый эффектный лист, с самой крупной печатью.

И тут же закусила губу, отложила лист, взяла следующий: помимо герба, на нем в правом верхнем углу красовалась темная сургучная печать.

Или не в правом и не верхнем. Или… я перевернула лист, герб и так, и так выглядел внушительно, но…

Сердце мое так грохнуло по ребрам, что стало больно. Если это медикаментозная кома, я стерплю подобные издевательства собственного подсознания. Если нет, если это что-то вроде посмертия, то это не просто насмешка, это дьявольский квест на выживание. И ни единой подсказки, как быть.

Я брала листы один за другим, всматривалась и отчаивалась все сильнее. Я ни слова не понимала из того, что было на них написано.

Мне ведь все это кажется, все это сон. Во сне свободно говоришь на плохо знакомом языке — и неважно, что сонный английский ничего общего с реальным не имеет, — и без запинки разбираешь иероглифы. А мне уже убрали препараты, я прихожу в себя, еще немного, я открою глаза и увижу белые стены, капельницу и дружелюбную улыбку доктора.

Простой рецепт понять, сон или нет — зажмуриться и открыть глаза, но я медлила, сидела, смотрела на нечитаемые знаки, слушала нарастающий гул в ушах и медлила. Это всего лишь сон, но вместе с ним я потеряю то бесценное, что сопит сейчас в двух шагах, только руку протяни.

Я прижала ладонь к губам, чтобы не заорать от осязаемой, физической боли, и прежде чем закрыть глаза, успела увидеть ошалевшую старуху. А потом я зажмурилась до искр и ослепительных вспышек, и из-за них же я не разглядела, кто же меня ударил. Я услышала неразборчивый, нетрезвый и очень чем-то недовольный мужской низкий голос, почувствовала еще один сильный удар в живот и следом острую боль и, вскрикнув, открыла глаза, убежденная, что меня ослепит после мрака самый обычный электрический свет самой обычной больничной палаты.

Но никакой палаты не было. Я сидела, по-прежнему зажав рот рукой, упершись локтем в стол, рядом маячила Парашка, и перед моими глазами лежал паспорт на имя Мазуровой Олимпиады Львовны, урожденной Куприяновой.

Без фотографии, со смазанными печатями, но, несомненно, настоящий. Под безумным от испуга взглядом старухи я вела пальцем по строчкам: глаза — голубые, волосы — русые, возраст — двадцать три года, вдова купца третьей гильдии Мазурова Матвея, сына Сергеева, и двое детей ее: Евгений, сын Матвеев, и Наталия, дочь Матвеева, фамилией