Вот только это была моя боль, которую я вырвала с корнем и утопила.

Я вхожу в дом.

Бабушка и мать смотрят на меня — их глаза полны слёз, ужаса, недоумения и… гордости. Суровой, бесконечной гордости.

— Всё кончено, — говорю я, и мой голос снова мой, но в нём — отзвук только что отгремевшей бури. — Она больше не придёт к нам. Никогда.

Я подхожу к детям, беру их на руки.

Мои пальцы дрожат — но это дрожь не ярости, а освобождения. Я не стала монстром. Я защитила свой очаг. И теперь он чист.

Глава 42

Дом там, где наша семья

Я стояла, прижимая к себе Флору и Кая, и чувствовала, как дрожь в их маленьких телах постепенно стихает, переходя в моих руках в ровное, спокойное тепло.

Моя собственная ярость отступала, оставляя после себя странную, хрустальную ясность — будто воздух после грозы, пронзительно чистый и звенящий.

Бабушка нарушила тишину с той самой практичной мудростью, что хранила наш род веками.

Она медленно, с достоинством подошла к осколкам чайного сервиза, что лежали на полу. Подняла один, разглядела его на свет, и с лёгким, почти ритуальным движением бросила в огонь очага. Языки пламени жадно лизнули фарфор.

— Никогда не любила этот набор, — произнесла она ровным голосом, в котором не было ни злорадства, ни сожаления. — Подарок от одной болтливой кумушки. Слишком вычурный. Теперь есть повод сделать новый. Простой. Глиняный. Настоящий.

Эти простые, бытовые слова разрядили остатки напряжения лучше любых высокопарных утешений.

Они вернули нас в нормальность, в привычный миропорядок, где главное — не драма, не бунт, а новый глиняный кувшин.

Матушка вытерла ладонью слёзы, кивнула, и её плечи, ссутуленные под грузом пережитого ужаса, наконец расправились.

— Я поставлю воду, — сказала она твёрдо, и в её голосе снова зазвучали знакомые, хозяйские нотки. — Настоящий чай нужно пить из настоящих кружек. Которые не бьются от дурного взгляда.

В этот момент снаружи донёсся чёткий, размеренный гул голосов и скрип полозьев. Сердце на мгновение сжалось от страха, но я тут же узнала выправку — это были люди Талориана. Наши Защитники.

В дверь, отряхнув снег с сапог, вошёл Гидеон. Его взгляд, быстрый и оценивающий, скользнул по моему лицу, по притихшим детям в моих руках, по осколкам на полу, и он почти незаметно кивнул мне. Видимо, признал меня как равную себе.

— Герцог прислал подкрепление. Деревня оцеплена. Ни одна муха не пролетит мимо нас, — его голос был привычно суров, но затем он понизил его, сделав интимным и предназначенным только для моих ушей: — Он передал, что гордится тобой, Раэлла. И ждёт.

От этих слов по моему телу разлилось теплое, почти болезненное облегчение. Он был жив. Он не просто оправлялся от раны — он думал обо мне. Чувствовал меня на расстоянии.

Весь остаток дня дом кипел деятельностью, похожей на исцеляющий ритуал. Стражники не просто помогали — они вплетались в жизнь дома: мужские руки ловко чинили разбитую калитку. Приносили охапки дров с хрустящим морозным запахом. Вносили мешки с мукой и крупами.

Бабушка, как добрая волшебница, колдовала на кухне, и скоро воздух наполнился запахами жареного лука, тушёного мяса и свежего хлеба — ароматами, которые по-настоящему означали дом, безопасность, жизнь.

Мать, укачивая Кая и укалдывая Флору, напевала им старую, как эти стены, колыбельную. Её голос, ещё недавно дрожавший от страха, теперь звучал ровно и умиротворённо.

А я вышла на порог.

Ночь была ясной, звёздной и до костей промозглой. Воздух обжигал лёгкие, пах чистым снегом, хвоей и дымом нашего очага. Я смотрела на тёмный, безмолвный лес, на ту сторону, где подо льдом бурлила река. Там больше не было угрозы. Там была только природа, холодная и равнодушная.

Ко мне тихо, неслышной походкой, подошла бабушка и накинула на мои плечи тяжёлый шерстяной платок, пахнущий лавандой и временем.

— Ты поступила как настоящая хранительница очага, внучка, — сказала она мягко. — Не убийством, а изгнанием. Ты сохранила чистоту этого места. Не осквернила землю кровью. И свою душу не запятнала.

— Я хотела её убить, — выдохнула я, не в силах солгать ей или самой себе. Признание вырвалось тихим стоном. — Больше всего на свете в тот миг я хотела её смерти.

— И это делает твой поступок ещё сильнее, — её старческая, тёплая рука легла мне на плечо. — Сила не в том, чтобы поддаться первому порыву ярости, а в том, чтобы обуздать её. Найти в себе волю остановиться ради чего-то большего. Ради них. — Она кивнула на освещённое тёплым светом окно спальни. — И ради него.

На следующее утро я проснулась от знакомого, почти забытого ощущения — абсолютного, глубокого покоя.

В доме стояла чуткая, звенящая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в очаге. Я надела теплое домашнее платье и вышла из комнаты. И замерла на пороге гостиной.

У камина, в том самом кресле, что накануне было осквернено присутствием Сибиллы, сидел ОН.

Талориан.

Любимый ледяной герцог.

Бледный, как снег за окном, с синевой под глазами, оттенявшей пронзительную голубизну его радужек, с тугой, аккуратной повязкой на плече. Но — живой. Настоящий. Его взгляд встретился с моим через всю комнату, и в нём не было ни вопроса, ни упрёка, ни даже удивления. Было лишь молчаливое, всеобъемлющее понимание и признание. Он знал. И принимал всё, что произошло.

Талориан не встал — рана, видимо, не позволяла, — но медленно, с некоторым усилием протянул мне руку.

Я пересекла комнату, и мои пальцы сжали его. Они были тёплыми, сильными, и их хватка была твёрдой и уверенной.

— Мне доложили, — сказал он тихо, и его голос был хрипловатым от усталости, но твёрдым. Его большой палец медленно, почти задумчиво провёл по моим костяшкам, снимая остатки невидимого напряжения. — Ты была великолепна. Как настоящая львица, защищающая своё логово.

— Она могла утонуть, — прошептала я, всё ещё цепляясь за последние сомнения.

Уголки его губ дрогнули в подобии улыбки, а в глазах блеснул холодный, острый огонёк.

— Река в том месте мелкая. По колено. А течение выносит прямиком к лагерю моих людей, — он слегка пожал мою руку. — Её уже подобрали. Вытащили, отогрели и