Я рассмеялась тихо, счастливо, прижимаясь к его здоровому плечу.

— Ты всегда ведёшь себя плохо, герцог. Это твоя врождённая черта.

Он обнял меня, и мы лежали так в тишине, слушая, как затихает буря внутри нас, уступая место глубокому, всепоглощающему покою. Рана ныла, тело просило покоя, но в этом миге было что-то совершенное. Целое.

— Спи, — прошептал он, его губы коснулись моих волос. — Я теперь точно никуда не денусь.

И я закрыла глаза. Не потому, что он приказал. А потому, что впервые за эту бесконечную ночь почувствовала себя в полной безопасности. Под защитой. Дома.

Утро застало нас в странном, хрупком перемирии между болью и страстью. Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь пыльные стёкла, золотили его бледную кожу, подчеркивая синеву под глазами и влажный блеск на лбу. Он всё ещё сидел на табурете, опираясь спиной о край стола, на котором я всё ещё лежала, прикрытая его порванным плащом. Каждое его движение отдавалось гримасой боли, но в его глазах горел тот самый, знакомый до дрожи, хищный огонь.

А потом, мы услышали стук в дверь.

Гидеон и ещё пара его людей стояли в дверях, стараясь не смотреть на нас — я всё ещё лежала на столе, прикрытая сбившимся платьем, а Талориан сидел на табурете, прислонившись головой к моей руке. Он проснулся мгновенно, его взгляд стал острым и собранным.

— Докладывайте.

— Сибилла ушла. Её люди отступили к границам. Толпа разбежалась. Деревня… цела. Пока что.

Талориан кивнул, его лицо стало непроницаемым.

— Удвойте караулы. Разошлите гонцов. Я хочу знать о каждом её шаге.

Когда они ушли, он повернулся ко мне.

Утро высветило его усталость, тени под глазами, бледность кожи. Но в его глазах была не только боль. Была решимость.

— Война почти окончена, — повторил он, и его пальцы, всё ещё горячие от лихорадки, сжали мою руку с такой силой, что кости затрещали. — Но последний выстрел — за мной. Сибилла заплатит за каждый твой испуганный вздох, за каждую слезу, что ты скрывала ото всех. Это моя обязанность. Моя привилегия.

Его голос был низким, вибрирующим от сдерживаемой ярости, и от этих слов по моей коже побежали мурашки. Не от страха. От чего-то тёмного, первобытного, что откликалось в самой глубине моей души.

— Я хочу помочь, — прошептала я, садясь и придвигаясь к нему так близко, что наши лбы почти соприкоснулись. Я чувствовала его горячее дыхание на своих губах. — Я не хочу прятаться за твоей спиной, пока ты рискуешь жизнью! Это моя борьба не меньше, чем твоя!

— Ты уже помогла, — он резко, почти грубо, провёл большим пальцем по моей нижней губе, и по телу пробежала электрическая волна. — Ты осталась жива. Ты сражалась. Ты вернула мне рассудок, когда я был готов сгореть от собственной ярости. Теперь… теперь твоя битва другая.

Его взгляд стал пронзительным, почти невыносимым по своей интенсивности.

— Твоя битва — за них. — Он кивнул в сторону леса, где в нескольких километрах от нас, в старой сторожке спали Флора и Кай. — За их будущее. За этот проклятый, упрямый дом, который ты так любишь. Я дам тебе своих лучших людей. Не для охраны. Для войны. Чтобы у этих детей было завтра. Чтобы у тебя было завтра. Потому что если с тобой что-то случится…

Он не договорил. Он не смог. Вместо слов его губы нашли мои в поцелуе, который был не нежностью, а клятвой. В нём была вся ярость прошедшей ночи, вся боль от раны, вся безумная, всепоглощающая жажда защитить то, что стало его.

Я отвечала ему с той же силой, впиваясь пальцами в его волосы, чувствуя, как дрожь пробегает по его телу — от слабости, от страсти, от непомерной тяжести ответственности, что он взвалил на себя.

— Я ненавижу, когда ты прав, — выдохнула я, разрывая поцелуй, и мои глаза наполнились слезами бессильной ярости и… гордости. Гордости за него. За нас.

— Это моя работа — быть правым, — он ухмыльнулся, и в этот миг он снова был тем самым надменным герцогом, каким я увидела его впервые. Но теперь я знала, что скрывается за этой маской. Знало моё тело, всё ещё помнящее его прикосновения. Знало моё сердце, разорванное между страхом за него и безумной, дикой любовью.

— Обещай мне, — я схватила его за лицо, заставляя посмотреть на себя. — Обещай, что вернёшься. Целым. Иначе я сама найду её и сделаю то, о чём она даже не смела мечтать в своих самых страшных кошмарах.

Его глаза вспыхнули тёмным огнём восхищения и чего-то похожего на похоть.

— Обещаю, моя дикарка. У меня теперь слишком много причин возвращаться.

Он снова поцеловал меня, коротко и властно, а затем отстранился, и его лицо снова стало маской командира.

— Теперь одевайся. Гидеон будет ждать у повозки. И… — он сделал паузу, и его взгляд смягчился на долю секунды. — Береги себя. Ради меня.

Я слезла со стола, дрожа от переполнявших меня эмоций — ярости, страха, любви и какой-то неистовой решимости. Он был прав. Моя война была здесь. За очаг. За семью. И я собиралась выиграть её. Для него. Для нас.

Когда я повернулась, чтобы уйти, его рука снова схватила мою.

— Раэлла.

— Да?

— Эта ночь… — он запнулся, что было для него так несвойственно. — Она была реальнее любой битвы.

Я улыбнулась сквозь подступающие слёзы.

— Знаю. Теперь выздоравливай, герцог. У меня для тебя ещё много планов.

И, вырвав свою руку, я ушла, чувствуя его горящий взгляд у себя в спине. Он был моей войной. Моей победой. Моей самой страшной и самой прекрасной битвой. И мы оба намеревались выжить.

Глава 41

Еще одна битва

Я мчалась через лес, и каждый удар копыт о мерзлую землю отдавался в висках навязчивым, тревожным ритмом: «живы-ли, живы-ли, живы-ли». Воздух обжигал лёгкие, но я гнала лошадь вперёд, подгоняемая слепым, животным страхом.

Двое стражников Талориана молча неслись следом, их молчаливая поддержка была одновременно и кольчугой, и напоминанием о хрупкости только что обретённого мира.

Сторожка, наконец, показалась в просвете между деревьями. Узкая струйка дыма из трубы, замёрзшие слёзы на стёклах — вот от чего у меня сжалось