Часы тянутся, бесконечные и мучительные.

Я уже начинаю дремать, положив голову на край стола рядом с его рукой, как вдруг чувствую… движение.

Его пальцы шевелятся. Слабый, едва уловимый жест. Я замираю, не дыша.

Веки дрогнули, затем медленно, мучительно приподнялись. Взгляд затуманенный, невидящий, блуждает по потолку, потом медленно опускается на меня. В его глазах — пустота, боль и непонимание.

— Ра… элла… — его голос — тихий, разбитый шепот, царапающий горло.

Слёзы наконец прорываются наружу, беззвучные, обжигающие. Я прижимаю его ладонь к своей щеке, чувствуя слабое биение его пульса.

— Я здесь. Всё хорошо. Ты дома.

Он пытается кивнуть, но это даётся ему с трудом. Его взгляд проясняется, в нём появляется осознание, а затем — тень той самой, знакомой мне усмешки.

— Жив… — выдыхает он. — Чёрт… знает… как… это все…

— Молчи, — я снова смачиваю его губы. — Экономь силы. Прошу… любимый.

Но его пальцы слабо сжимают мои.

— Ты… здесь. Всю ночь…

Я просто киваю, не в силах вымолвить ни слова. Только сглатываю предательские слезы, которые душат.

Он медленно, будто сквозь невероятную тяжесть, проводит пальцем по моей ладони. Это простое прикосновение заставляет всё моё тело содрогнуться от внезапного, острого, как боль, желания.

От потребности убедиться, что он жив, что он здесь, что он… только мой.

Наши взгляды встречаются.

В его глазах больше нет боли. Есть усталость, благодарность и… тёмный, тлеющий огонь. Тот самый, что я видела в глазах белого леопарда.

— Подойди… ближе, — его шёпот становится чуть твёрже, властнее.

Я, не раздумывая, повинуюсь. Присаживаюсь на край стола рядом с ним, склоняюсь над ним. Наши лица — в сантиметрах друг от друга. Я чувствую его горячее, прерывистое дыхание на своих губах.

— Я… не сломался, — говорит он, и в его голосе снова звучит сталь.

— Я знаю, — отвечаю я, и мой голос дрожит.

Он медленно, преодолевая слабость, поднимает руку и касается моей щеки. Его пальцы обжигающе горячие.

— Ты… спасла меня. Снова.

— Это ты нас всех спас, — поправляю я, наклоняясь ещё ниже.

Расстояние между нами исчезает.

Его губы сухие, потрескавшиеся, но когда они прикасаются к моим, по моему телу прокатывается электрический разряд. Это не нежный поцелуй. Это поцелуй-клятва. Поцелуй-вспоминание. Поцелуй, полный ярости, боли, страха и безумной, всепоглощающей благодарности за то, что мы живы.

Я отвечаю ему с той же страстью, впиваясь пальцами в его волосы, стараясь быть осторожной, но не в силах сдержать наплыва чувств.

Мы целуемся так, словно пытаемся вдохнуть жизнь друг в друга, забыть всё пережитое за эту ночь, сжечь боль в огне этого внезапного, неистового влечения.

Он слаб, но его руки на моей спине сильны и требовательны.

Он притягивает меня к себе, и я слышу, как сбивается его дыхание, но ему всё равно. Мне тоже.

Мы забываем обо всём.

О спящей в кресле бабушке, о ранах, о только что отгремевшей битве.

Есть только он и я.

Тёплое, живое тело под моими руками. Его губы на моих. Его сердце, бьющееся в унисон с моим. Это не просто страсть. Это необходимость.

Жажда жизни, прорвавшаяся наружу после слишком близкого знакомства со смертью.

Я чувствую, как по его спине пробегает дрожь, и отрываюсь, испуганная, что причиняю ему боль.

— Ты ранен, — задыхаясь, шепчу я.

— Не важно, — его глаза горят в полумраке, полные тёмного огня. — Я жив. Ты со мной. Всё остальное… не имеет значения.

И он снова тянется ко мне, и я тону в его поцелуе, в его тепле, в его силе.

Позволяя себе на мгновение забыть.

Позволяя себе просто чувствовать.

Позволяя ему быть моим якорем, моим спасением, моим живым, дышащим, любящим мужчиной.

Глава 40

Ночь любви

Время потеряло смысл. Оно текло медленно, как густой мёд, растворяясь в шепоте кожи о кожу, в прерывистом дыхании, в тихих стонах, которые мы старались заглушить, чтобы не разбудить спящую бабушку. Его рана была реальностью, острой и пульсирующей, но мы создали свой собственный мир, где боль отступала перед жаждой жизни, перед необходимостью прикоснуться, ощутить, доказать, что мы живы.

Его пальцы, всё ещё слабые, дрожащие, скользили по моей спине, разжигая огонь под кожей.

Мои губы исследовали его шею, плечи, стараясь избегать повязки, но иногда касаясь её края, он вздрагивал — не от боли, а от обострившегося из-за неё чувства.

— Тихо, — прошептал он, его голос был хриплым, но твёрдым. — Твоя бабушка проснётся.

— Пусть, — выдохнула я ему в губы, чувствуя, как он смеётся где-то глубоко внутри. — Она всё равно всё знает.

Он ответил мне поцелуем, глубоким и властным, заставляя забыть о всякой осторожности.

Его руки окрепли, они держали меня с той силой, которую я так хорошо знала. Прижимали к себе так, что я чувствовала каждый мускул его тела, каждое биение его сердца, учащённое и яростное.

Мы не говорили о любви. Мы ей занимались.

Каждое прикосновение, каждый взгляд, каждый сдавленный стон были признанием. Это был язык тела, более честный и прямой, чем любые слова. Ярость битвы, страх потери, облегчение спасения — всё это выплеснулось наружу в этой тихой, отчаянной близости.

Он перевернул меня, прижав к столу, и я ощутила холод дерева спиной, а еще обжигающую жажду. Его вес, его сила, его контроль — всё это было знакомо и желанно. Я обвила его ногами, впилась пальцами в его плечи, позволяя ему вести, отдаваясь волне, что поднималась между нами.

Всё вокруг перестало существовать.

Были только мы — два уцелевших в бою воина, нашедшие друг в друге отдушину, подтверждение жизни. Его дыхание стало чаще, моё — совпало с ним. Мы двигались в унисон, как в танце, отточенном и яростном, где каждый жест был и вопросом, и ответом.

Когда волна накрыла нас, это было не изнеможение, а триумф. Тихий, сдавленный крик сорвался с моих губ, и он заглушил его своим поцелуем, поглотив его, сделав его частью нашего общего, украденного у смерти мгновения.

Мы замерли, тяжело дыша, прислушиваясь к тишине дома. Бабушка не проснулась. За окном по-прежнему была ночь.

Он медленно опустился рядом со мной на стол, его лицо было бледным от напряжения и потери крови, но глаза сияли знакомым, победоносным огнём.

— Вот чёрт, — выдохнул он