— Хватит! — её голос, старый, сиплый, но полный невероятной силы, прозвучал как набат. — Вы пришли на мою землю! К моему порогу! Вы слушаете сладкие речи этой столичной змеи, которая сожрёт вас и не поперхнётся? Она хочет не вашу землю! Она хочет то, что под ней! Источник силы нашего рода! И если она его получит, от этой деревни и от вас не останется и пепла!

Она взмахнула факелом, и пламя полыхнуло ярче.

— А теперь — убирайтесь с моего поля! Пока я не решила напомнить вам старые сказки о ведьмах Санклоу! И о том, почему ваши предки боялись гнева нашего рода!

Её слова подействовали сильнее любой угрозы Талориана.

Воспоминания о старых суевериях, о тёмных историях, шептавшихся долгими зимними вечерами, всплыли в глазах людей. Несколько человек в задних рядах уже пятились, стараясь слиться с толпой.

Сибилла поняла, что теряет контроль. Её лицо исказилось гримасой ненависти.

— Вперёд! — закричала она своим стражникам. — Возьмите их! Старуху — живой! Остальных — не важно!

Её гвардейцы ринулись вперёд. И всё завертелось.

Это был не бой, а стремительный, жестокий хаос. Люди Талориана встретили стражников Сибиллы стальной стеной. Зазвенели клинки, послышались крики, стоны. Толпа, испуганная внезапно вспыхнувшим настоящим, неигрушечным насилием, начала разбегаться, давя друг друга.

Я не видела ничего, кроме двери нашего дома.

Я рванулась вперёд, пригнувшись, уворачиваясь от мельтешащих тел. Талориан был где-то рядом, я слышала его низкие, отрывистые команды и яростный рык.

Я влетела в сени, спотыкаясь о порог.

— Мама! Бабушка!

Они были здесь.

Живые.

Мать стояла с луком, стрела была натянута, но она не стреляла в бегущих мимо двери односельчан. Бабушка, опираясь на посох, тяжело дышала, но в её глазах горел огонь.

— Глупая девчонка! — крикнула она, увидев меня. — Я тебе говорила уходить отсюда!

— Санклоу не бросают своих! — крикнула я в ответ, и мы бросились друг к другу в объятия. Короткие, сильные. Пахнущие дымом, страхом и безумным, ликующим облегчением.

Где-то снаружи раздался истошный, яростный крик Сибиллы.

— Это ещё не конец, Фростхарт! Это только начало!

Затем послышался звук отъезжающей кареты, топот копыт — её личная охрана, видимо, вырывала её из боя.

Я выглянула в дверь. Бой затихал. Стражники Сибиллы, оставшись без командующей, отступали, прикрываясь щитами. Люди Талориана не преследовали их. Они просто стояли, охраняя периметр, как и приказывали.

Посреди растоптанного, залитого кровью снега стоял он.

Мой Талориан.

Его плащ был порван, на щеке алела свежая царапина. Он дышал тяжело, пар вырывался из его груди белыми клубами. В руке он сжимал окровавленный меч.

Он обернулся, его взгляд нашёл меня в дверном проёме.

Талориан медленно поднял руку с мечом и воткнул клинок в землю у своих ног. Жест был ясным и символичным. Бой окончен. Земля отстояна.

И тогда я позволила себе выдохнуть. Позволила спине прислониться к косяку двери, позволила ногам подкоситься.

Вокруг был хаос, боль, страх. Но дом стоял. Мы все были живы.

Мы отстояли его. Пока что.

Я снова посмотрела на своего любимого ледяного герцога и замерла. Мое сердце на миг остановилось от того, что я увидела. Талориан лежал на снегу… и не шевелился.

Глава 39

Ты… живой!

Мир сузился до точки. До его тела, неподвижно лежащего на растоптанном, кровавом снегу. Всё остальное — крики, стоны, возгласы его людей, хлопающая на ветру дверь дома — исчезло, стало глухим, далёким фоном.

— Нет! Только не это! Не сейчас, — не своим голосом прокричала я, а получилось, что прошептала.

Какой-то внутренний щелчок, и я уже мчусь через двор, не чувствуя под ногами земли. Сердце колотится где-то в горле, перекрывая дыхание. Я падаю на колени рядом с ним, снег мгновенно пропитывает холодной влагой мою одежду, но мне всё равно.

— Талориан! — мои пальцы лихорадочно ищут пульс на его шее. Он есть. Слабый, неровный, но есть. Из-под тёмной ткани его плаща на мою ладонь сочится тёплая, липкая кровь. Рана на плече, глубокая, коварная.

«Жив. Жив. Жив».

Словно заклинание, стучит в висках.

Я поднимаю голову, и мои глаза встречаются с взглядом Гидеона, того самого, со шрамом. В его глазах — не паника, а холодная, собранная готовность.

— Помоги! — мой голос — хриплый рык, не терпящий возражений.

Он кивает, одним движением подхватывает Талориана под плечи. Я беру его за ноги. Он невероятно тяжёл, мёртвенно-неподвижен.

Мы, спотыкаясь, почти волоча, несём его к дому. Бабушка уже распахнула дверь шире, её лицо осунулось, но руки не дрожат.

— На стол. Живо! — её команда возвращает всех к действию.

Мы втаскиваем его в главную горницу, сгружаем на большой дубовый стол. Пахнет дымом, травами и теперь ещё — медью и… смертью.

Дальше — кошмар и ад, сплетённые воедино. Бабушка командует, её голос — якорь в бушующем море хаоса.

— Нож! Кипяток! Чистые тряпки! Травы, зелёную пасту из погреба! Девчонки, не стойте столбом, шевелитесь!

Мелисса кидается исполнять приказы.

Я стою у стола, не в силах оторвать взгляд от его бледного, залитого потом лица. Мои пальцы сжимают его холодную, безжизненную руку.

— Резать надо, — бабушка бросает на меня тяжёлый взгляд. — Пулю вынимать. Держи его.

Я наваливаюсь на него всем весом, чувствуя под собой его горячее, всё ещё живое тело.

Когда лезвие входит в плоть, он издаёт тихий, страшный стон, даже без сознания. Я зажмуриваюсь, прикусываю губу до крови. В ушах звенит. Я сдерживаю слезы, чтобы не разреветься, но терплю. Терплю из последних сил.

Потом — жгучие мази, перевязки, запах полыни и тысячелистника.

Я не отхожу от него. Мою его тело, смывая кровь и грязь, чувствуя под пальцами каждую мышцу, каждый шрам — новые и старые.

Я шепчу ему что-то бессвязное: мольбы, угрозы, признания.

Ночь опускается за окном, густая и безучастная. И наконец-то, вдоме воцаряется тревожная тишина, нарушаемая лишь его тяжёлым, прерывистым дыханием и потрескиванием поленьев в очаге.

Мать уговорила Флору и Кая лечь спать. Бабушка, окончательно выбившись из сил, задремала в кресле у огня.

Я остаюсь одна.

Сижу на табурете у стола, не сводя с него глаз. Каждый его вздох, каждый стон отзывается во мне физической болью. Я кладу ему на лоб прохладную тряпицу, смачиваю его пересохшие губы влажной губкой.

Слушаю его дыхание и каждый раз с облегчением, что живой, сажусь обратно