«Просто общительный», — успокоилась я и направилась расплачиваться за комнату.

Хозяином «Восьми дорог» значился старый сгорбленный низкородный Волк — один из тех одиночек, которые однажды отсоединяются от Стаи, и до конца жизни живут одни. Сидел он в такой крохотной комнатке, что, если вдруг раскинуть руки, можно задеть сразу две стены. Хозяин принял от меня десяток старых медных монет, привычно потянул носом и мерным горловым ворчанием дал понять, что оплата прошла успешно. Я облегченно выдохнула — монетам, выданным мне на сдачу в предыдущей гостинице, на вид было точно больше века. Я ужасно волновалась, что их могут не принять, но обошлось.

Волк потянулся к столу, отточенным движением не глядя рванул на себя ручку ящика. Тот выдвинулся неохотно, с острым, пронзительным скрипом. Пережидая неприятный звук, я сморщила нос. Тем временем хозяин бросил в пасть стола монеты и бережно вытащил наружу темную поплывшую четвертинку свечи — освещение входило в оплату.

— Восьмая комната. Огарок вернешь, — сурово указал, делая пометку на листке. — Когда съезжаешь?

— На рассвете.

Волк с тем же скрипом задвинул ящик, оглядел меня тусклыми, но еще острыми глазами. Я даже не знала его имени, не спрашивала. Он моего тоже не спросил.

— Дорога дальше худая, — пространно сказал он. — И время худое. Не шла бы.

Приняв свечу, я упрямо вскинула подбородок, собираясь разворачиваться.

— Ничего… Я много дорог видела. Переживу.

— Много, говоришь? — его узкий рот сложился в недоверчиво-хмурое выражение. — Рыжую не встречала? Из своих. Аристократку. Мелкую, — он смерил меня взглядом, — как ты.

В груди тихо кольнуло.

— Не! Рыжих не встречала, — соврала я так легко, как могла, стараясь придать голосу провинциальный говорок.

Больше хозяин ни о чем не спрашивал. Я поспешно вышла из его каморки, прошмыгнув мимо темных плащей гостей, поднялась по лестнице в оплаченную комнату, крепко закрыла дверь и уже там выдохнула.

Комната оказалось ожидаемо маленькой и неуловимо пахла приключениями, казалось, накопив за годы службы запахи всех, кто ночевал в ее стенах. Стены были выкрашены в теплый охристый цвет, потолок пересекали прогнувшиеся балки, на полу лежали грубые доски, по виду старше дедули Кирела. К стене была приставлена узкая кровать с грубым деревяным изголовьем, в углу стоял немного скривленный стол. Над ним виднелась потертая карта и поблескивал крошечный кружок зеркала. Я зажгла выданную свечу. Стоя над ней, расстегнула черные заколки за ушами, на висках, и, наконец, стянула с головы черный парик. В мутном пятачке зеркала ярко засветились рыжие волосы.

Я прекрасно знала, о ком спрашивал хозяин трактира. Всю последнюю неделю по стране за большое вознаграждение искали молодую рыжую магиню — пропавшую дочь верховного мага. Меня.

«Прости, папа», — прошептала я в зеркало и провела пальцем по карте, запоминая дорогу. Озеро было близко. Потерев на удачу синюю каплю на карте, я задула свечу.

Второе ненарушаемое правило, выдвинутое дедулей, звучало не лучше первого: до озера нужно дойти самостоятельно, не пользуясь ни своей, ни чужой Силой. Третье правило еще хуже: говорить про озеро нельзя было никому. Четвертое правило — выходить немедленно. Так и ушла, никому ничего не сказав, в чем была…

В кровать я забралась, не раздеваясь — в комнате стояла отчетливая прохлада, в какой коченеешь за пару часов. В межсезонье еще не топят, экономят, ждут нормальных холодов. У нас дома тоже так делают, но дома уютно, там вкусно пахнет пирогами и семьей, там есть специальная теплая пижама, не нужно освобождать комнату на рассвете — потому что она только твоя.

«Когда ты погрузишься в озеро, тогда познаешь… Все спутанное распутается, непознанное познается, непонятное — станет понятным, невидимое — проявится. Ты узнаешь все о своем пути, себе, о своей Силе. Так написано в секретной временной летописи», — снова говорит мне Кирел. Еще он говорит, что дорога сложная, что идти не обязательно, что я и без Силы хороша, а я спорю и плачу. Потому что не хочу быть бессильной, не хочу быть позором рода, не хочу, чтобы за спиной шептались, хочу сделать, что все могу, даже если сложно…

Погружаясь в сон, я представляю почему-то скомканный комок волос. Я мочу его в воде, выбираю по волосу, и он распутывается, превращаясь в ровные, бесконечно длинные… дороги, дороги, дороги. Почему же их так много?

Глава 4. Сложное утро

Спала я плохо, всю ночь снился магистр Араринт.

Обычно мерный голос наставника взлетает резко вверх, как птица, став тоньше и визгливее.

— …ценнейшая оранжерея! С редчайшими растениями!

— Простите, магистр… Я не виновата…

Я снова стою перед наставником, опустив голову, и смотрю на носки собственных туфель. Туфли черными, а носки — темно-коричневые, плотно обтянутые кожей. На гладкой поверхности виднеется глубокая царапина — я споткнулась, когда убегала из горящей оранжереи. Стекла и растения выхлестнуло с двадцатого этажа, и теперь корни, камни, осколки стекла и горшков вперемешку хрустят под подошвами.

— Не виновата?! — голос магистра становится таким высоким, что птиц, пасущиеся на траве, мигом сгоняет с места. — Хоть можешь представить, сколько сил нам пришлось положить, чтобы ее создать? Сколько растений со всех континентов мы собирали по зернышку, по череночку? Сколько сил… Сколько времени… Ты можешь представить?

Магистр щедро выплескивает слова мне в лицо, вздымая руки вверх-вниз. Широкие рукава его белой мантии взлетают как крылья аиста. Араринт действительно немного похож на аиста, такой же острый красноватый нос, красноватые глаза… Нет, обычно у него серые глаза, но сейчас они красные, страшные. Я не знаю, от ярости ли они покраснели или просто от натуги. Надеюсь только, что хотя бы глаза наставника не лопнут из-за меня… Как оранжерея.

— О небо! Такого необучаемого мага Порядок в жизни не видел! — крик летит мне в лицо и даже шевелит волосы. Зажмуриваюсь, чтобы крик не влетал в глаза. — Ты — катастрофа! Худшее, что могло произойти! Позор рода! Прочь с глаз моих! Прочь!

А потом я ухожу и меня провожают молчаливо-осуждающие взгляды учеников и преподавателей. Те, кто не вышел — смотрят из окон.

Я прекрасно представляю, что они думают, почти слышу их. Во сне стыд снова жег кожу, будто на каждую щеку положили по тонкому листу раскаленного железа.

Позор рода. Позор отца. Ни то ни се. Смесок.

​

«Восемь дорог» я покинула на рассвете. В мешке