— Эк, тебя угораздило на фронт-то попасть? Ребенок ведь почти еще…

— Ребенок, не ребенок, а попала, — не знаю, что ему еще ответить.

— Ты береги себя! Здесь ведь не только от штыка пасть можно. Солдаты — люд голодный. Мало ли, что в голову взбрести может.

— Спасибо, постараюсь быть осторожнее, — обещаю ему и направляюсь обратно к телеге, за которой виднеется ряд расставленных практически вплотную палат.

Солдат прав. Не место здесь для молодой девушки. Но, насколько я помню историю, молодым особам всегда война казалась чем-то романтическим. Особенно тем, кто имел благородное происхождение.

До больничных палат добираюсь, больше никого не повстречав. Словно здесь не положено ходить. Возможно, это какая-то примета?

Не знаю, действительно солдаты избегают лазарет или просто так получается, но я рада. Не уверена, что все здесь приятные люди. Особенно с учетом того, с чего началось здесь мое пребывание.

Дойдя до палат, задумываюсь, в какую из них мне нужно идти. Все они выглядят примерно одинаковыми. И лишь из некоторых доносятся пугающие крики раненых и больных.

Немного поразмыслив, решаю пойти на звуки. Предполагаю, что, если больные кричат, значит с ними проделывают какие-то процедуры. Возможно, даже хирургические.

Наверняка, именно там и должен находиться Серафим Степанович.

Оказавшись у палаты, отодвигаю завешивающую вход ткань и заглядываю внутрь. В лицо сразу ударяет спертый воздух. Пахнет потом и болезнью. Совсем не как в хирургическом отделении. Но, знаю ли я, каково было в походном хирургическом отделении того времени?

— Помогите! Помогите мне! Идут они, турки окаянные! — доносится из палаты чей-то крик.

— Ай, братцы, давай в пляс! Что же вы стоите? Победа ведь на носу уже! — кричит уже кто-то другой.

Похоже, что крики, которые меня привлекли, это вовсе не следствие работы врачей. В этом месте лежат бредящие, а, возможно, и вовсе сошедшие с ума люди.

И мне точно не стоит здесь находиться!

Пячусь назад. Боюсь, что кто-нибудь из пациентов палаты заметит меня и набросится. Этого мне только не хватало. Я ведь не знаю, чем они больны.

Но оказывается, что опасность поджидает меня совершенно с другой стороны. Не успеваю я выйти из палаты, как мне на плечо опускается чья-то очень тяжелая рука.

Глава 5 Личные вещи

— Что же вы здесь забыли, голубушка? — узнаю голос Серафима Степановича, но все равно вся сжимаюсь.

Не знаю, имею ли я право находиться в этой палате. Да и вообще не знаю, где мне можно находиться, а где нельзя. Да еще и мое собственное состояние… Я и сама в подобном случае отметила бы в карте пациента факт нарушения режима.

— Я ничего не брала и ничего не трогала. Честное слово, — обернувшись, произношу я. На всякий случай решаю оградить себя от вопросов воровства.

— Ваше счастье, что не трогали, да не подходили ни к кому, — голос врача звучит громко, гулко. Видно, что человек военный. — Тифозные здесь все. Тронете и подцепите хворь ненароком.

— Так тиф ведь с блохами передается, — вспоминаю курс вирусологии. Никогда не думала, что он пригодится мне на практике. А вот, пригодился.

— С какими такими вшами? Жар у вас случился что ли, — прикладывает руку к моему лбу и поняв, что он не горячий, хмурится. — Горячки нет, а бред есть. Нехороший это знак.

— Не брежу я, Серафим Степанович, — осознаю собственную ошибку. — Это у нас люди знающие так говорили. Может и ложь это все…

Не помню исторические подробности, но кажется, что в девятнадцатом веке ходило заблуждение, будто тиф воздушно-капельным путем передается. Если так, тогда вполне понятно, почему врач решил, что у меня горячка.

— Знаю я ваших Петербуржских академиков да научных докторов. Слыхивал я всякое от них. Да только в лабораториях и на практике разные вещи происходят. Впрочем, в этом вы, Анастасия Павловна, скоро и сами убедиться сумеете.

Из сказанного понимаю, что я из Питера приехала. В этом разум решил ничего не менять. Уже легче. Проще будет о себе рассказывать, если понадобится.

— Академики, порой, много правды говорят, Серафим Степанович. На то ведь они и академики, — поддерживаю беседу, в надежде, что смогу выведать еще какие-нибудь подробности.

— Шарлатаны они, в большей степени! Вот, что я вам скажу. Вы, Анастасия Павловна, жизни еще не знаете. А жизнь, она такая, практика лучше любого изыскания науку дает!

— Не могу с вами спорить, Серафим Степанович, — решаю сменить тему. — А я, стало быть, по пути из Петербурга головой и ударилась?

— Да вот, вчера на привале и тюкнулись, — кивает он. — Полдня не доехали вы до лагеря. Но все же спасти вас сумели. Уже хорошо.

— А личные вещи? Были у меня какие-то вещи? — понимаю, что от врача вряд ли что-то еще узнать смогу. Но в личных вещах можно найти что-нибудь важное.

— Сестра Аглая с вами ехала. Она все вещи для схоронения к себе и унесла, — хмыкает он. — Да вот только я бы личными вещами это не назвал. Так, безделушки.

— А что должно было лежать в моих вещах? Что вас так смутило? — неужели при нападении у меня украли что-то ценное? Что, если из-за этой вещи на меня и напали?

— Как это что? — усмехается Серафим Степанович. — Вы ведь хоть и стали сестрой милосердия, княжной являться не перестали. А княжна при себе должна столько тряпья иметь, что и в поклажу не влазят.

— Платьев, значит, у меня нет? — даже смешно становится от такого вывода. — Может быть и не нужны они вовсе? Фронт ведь…

— Да как же это княжна и без платьев? — смеется мужчина. — Где же такое видано?

— А я, может быть, приехала сюда жизни спасать, а не в платьях ходить, — решаю войти в образ и показать себя настоящей княжной. В конце концов, нужно ведь удовольствие получать от происходящего.

— Жизни спасать — это только приветствуется, — продолжает радоваться врач. — Позвольте тогда, Анастасия Павловна, я вас до палаты вашей провожу.

— Отчего же не позволить? — хочу уже посмотреть, где мне предстоит последние дни провести. — Ведите, миленький мой, ведите!

Серафим Степанович хмыкает и берет меня за локоть. Молча, он ведет