Начало разговора явно не сулит не чего хорошего.

— Совет знал ещё шестнадцать лет назад, — продолжил отец. — И Кара знала. Она поняла раньше всех. Связь между вами была слишком явной. Даже в детстве — слишком.

— Тогда почему никто не сказал?! — бросаю, и голос выходит резче, чем планировал.

Отец не вздрагивает и не реагирует на мои слова. Он, кажется, предвидел, что я вспыхну. И продолжает говорить спокойно, сухо и холодно, словно режет по живому, не обращая внимания на боль.

— Потому что Кара взбесилась, — произносит он. — Решила, что у неё есть выбор. Что сможет вырвать Беллу из стаи. Из‑под тебя. Из‑под власти, которую ты даже ещё не осознавал.

Резко поднимаюсь, ногой отшвыриваю кресло — оно с грохотом врезается в решётку камина. В комнате тесно от бешенства: грудь жжёт, в горле горчит, зверь внутри бьётся в клетке.

Меня использовали как фигуру в чьей-то игре, начавшейся шестнадцать лет назад — и только сейчас мне об этом сообщили.

— Ты знал. Все знали. И никто не сказал мне ни слова, — голос сорвался на шёпот, глухой, злой. — Ни тогда. Ни после.

Стараюсь успокоится .

— Мне было десять, — говорю, глядя в темноту. — Ровно десять. И я думал, что схожу с ума.

Помню, как тогда всё внутри рухнуло. Без объяснений. Без слов. Просыпаешься утром, и кажется, что не можешь сделать вдох. Живот скручивает, словно тебя выворачивает наизнанку, зверь мечется и носится по телу, будто загнанный в ловушку. Я не ел и не говорил. Часами лежал в темноте, потому что даже свет вызывал раздражение.

Мать тогда думала, что это просто возрастное. Гормоны, стресс, какая-то ранняя перестройка. Мы обошли всех врачей, обошли целителей, тесты, анализы — ноль. Никто не знал, что со мной. А она… не отходила.

Она была рядом, даже когда я сам не мог этого выносить. Когда меня трясло, когда я выл в подушку, когда зверь внутри рвал изнутри всё, что только мог, — она держала.

Не объясняла, не заставляла, не спрашивала. Просто гладила по спине, держала мою голову на своих коленях и шептала что-то — не слова, просто звук, чтобы я мог заснуть хоть на пару часов.

Я не знал тогда, что теряю её. А она знала. Понимала, к чему это ведёт. И всё равно осталась.

Она вытаскивала меня из той чёрной ямы, в которую я ежедневно погружался. Без упрёков, без страха. Потому что я был её сыном. Но потом… она просто ушла. Не сразу, а постепенно, как лампа, что слишком долго горела в темноте. Я остался жив, потому что она сгорела рядом.

— Я тебя ненавижу, — сказал глухо, но чётко. И это было последнее, что он от меня услышал.

Вышел, захлопнул за собой дверь, не оборачиваясь. В груди всё горело — не злость даже, а то, что пришло после неё: пустота.

Машина увезла меня в ночь. Прочь от стаи. От прошлого. От правды, которую вбили в меня, как нож между лопаток. Клуб принял меня, как всегда.

Громкий, душный, тёплый от перегретого воздуха и тел, сплетающихся в танцах. Запахи пота, алкоголя, возбуждения, чужой кожи — всё вперемешку. Свет резал глаза, дым щекотал ноздри, музыка вбивалась в виски тяжёлым ритмом.

Здесь не было Совета, не было правил, не было «пары». Здесь меня не звали Райаном из стаи Вальда.

Я не был здесь собой. Не был наследником. Я был лишь телом, движимым инстинктами. Зверь, который вырвался на свободу. Мне не требовалась компания, не нужны были разговоры. Мне нужно было выплеснуть всё — боль, гнев, разочарование.

Я хочу, чтобы всё было просто: поджечь, ударить, утащить в тёмный уголок ту, что сразу потечёт и заскулит от одного моего взгляда. Ей будет достаточно моего выбора, чтобы раздвинуть ноги.

В этом месте меня не спрашивали, что я чувствую. И, чёрт возьми, это было лучшее, что могло случиться за последние сутки.

— Ты чего такой злой? — встречает меня у стойки Брендон.

Свой. Бета. Обладает язвительностью и дерзостью, но четко осознает границы, за которыми может последовать ответная агрессия.

— Брендон, — бросаю коротко.

— Глазами сдираешь мясо, — хмыкает Брендон, протягивая мне стакан. — Или сейчас кого-то выебешь, или в стену вмажешь — лишь бы не сгореть изнутри.

Он всегда чувствовал, когда во мне зверь вырывается на поверхность, — не лез с расспросами, просто подставлял плечо, наливал и давал место выдохнуть, пока я не сойду с ума.

Глава 3

Райн

Брендон ухмыляется, но я вижу — маска. Глаза цепкие, внимательные, как у бойца перед первым ударом. Он не промахивается — сразу чувствует, когда дело не в драке. Не в сексе. Не в выпивке. Когда внутри всё трещит по швам, он, как всегда, чувствует — бросает крючок без нажима, не лезет в душу, но и не отступает, тянет, упрямо, по-своему заботливо, будто знает, что молчание — это хуже любого ответа.

— Опять батя с песней про «пора остепениться»? — фыркает. — Я видел тебя «остепенённого»: три драки за ночь, две девки в номере и рассвет на крыше с сигаретой в зубах. Романтика, блядь.

Уголки губ дёргаются. Почти усмешка. Но в следующую секунду я бросаю:

— Совет хочет меня женить.

Слова вырываются, как рычание. — прямые, злые, без фильтра, и Брендон сразу замирает, тихо свистнув сквозь зубы.

— Официально?

— Реальнее некуда, — отвечаю, не отводя взгляда.

— Да ну нахрен, — он качает головой, прищурившись. — Ты же через день новую цепляешь. Хотя бы одну по имени помнишь?

Я усмехаюсь. Но во рту — вкус пепла.

— Теперь будет одна. Пара.

Он сразу напрягается. Пропадает вся дурашливость. Брови хмурятся. Плечи чуть подаются вперёд — как у волка, когда учуял угрозу.

— Истинная? — уже серьёзно.

Я киваю — коротко, чётко, без пояснений.

Брендон оглядывает зал: клуб, как обычно, пульсирует музыкой, дым стелется по полу, девки в блёстках вертят бёдрами, бармены разливают алкоголь под визги и свет вспышек — но всё это для него уже просто шум, а для меня давно выцвело и не имеет веса.

Он возвращает взгляд. Долгий. Прямой. Без лишнего.

Ни страха,