Монтейн засмеялся так тихо и хрипло, что этот смех выдал его с головой.

А, впрочем, он и не считал нужным скрываться.

— Разумеется, нет. Вернее, конечно же, да, но не так, как ты подумала. Я, видишь ли, не бью женщин и не люблю причинять боль. Но от человека всегда можно добиться желаемого. Особенно от девушки, которую никто не трогал толком.

Его пальцы двинулись снова, и на этот раз я вцепилась в его рубашку так, что затрещала ткань.

Или это у меня шумело в ушах, потому что Вильгельм делал со мной немыслимые вещи.

Мне казалось, что я отделяюсь от собственного тела, и вместе с тем я никогда не чувствовала его так хорошо. До кончиков пальцев на ногах.

Не существовало больше ни сжигающей меня изнутри смертоносной силы, ни боли, ни страха.

Только его глаза, его голос и его рука.

Продолжая так же планомерно сводить меня с ума, Монтейн прижался ко мне теснее, немного сменил угол, под которым меня касался, и я хрипло застонала, бессмысленно дёрнувшись, и сама при этом подалась ему навстречу.

— Барон!..

— Вильгельм. Пора бы уже запомнить, — на этот раз он поцеловал меня в шею, непонятно чему улыбаясь. — Ну же, Мелли. Отвечай. Я прав?

Я не помнила, ни о чём он спрашивал, ни почему упрямилась и не хотела ему ответить, но стиснула зубы просто из вредности.

Потому что он использовал запрещённый приём, а я…

Пальцы барона… Вильгельма совсем легко скользнули выше, снова надавили на самую чувствительную точку.

Он начал растирать её медленно и чересчур искусно для почти аскета. Точно зная, когда надо надавить сильнее, а когда — едва коснуться, когда следует ласкать кончиками пальцев, а когда — двинуть ими резче.

В момент особенно удачного прикосновения я едва не ударилась о стену затылком — спасло только то, что Монтейн подставил свою ладонь.

На мгновение мы оказались прижаты друг к другу так крепко, что я почувствовала, как его член упирается мне в бедро.

Это оказалось настолько непристойно, настолько однозначно.

Но только это имело значение.

Ни застилающая мой разум пелена, ни моё пылающее от стыда и удовольствия лицо, ни беспомощность и жгучее желание чего-то, чему я не могла подобрать названия.

Только это. Потому что только это и было правдой.

Он не просто хотел меня, ему нравилось смотреть на меня такую, и давясь очередным стоном, я резко повернула голову, прихватила зубами его подбородок — недостаточно сильно, чтобы оставить неприличную отметину, но ощутимо.

В отместку Монтейн двинул пальцами так, что мой стон перешёл в почти что скулёж.

— Давай, девочка.

Его голос прозвучал совсем иначе. Показался незнакомым, густым. Настоящим.

И требовал он от меня отнюдь не ответа.

Чёрный Барон ждал безоговорочного подчинения. Заставлял меня принять как непреложный факт то, что здесь и сейчас только он решает, о чём мне думать и что чувствовать.

Каждое его касание рождало в моём теле миллионы искр, ослепительно яркие огни вспыхивали за опущенными веками.

— Да…

Я выдохнула то единственное, что могла и хотела ему сказать, хотя и не помнила толком, с чем именно соглашаюсь.

Это «да» было ответом на всё и разом.

Не сбавляя темпа, в котором ласкал меня, Вильгельм выдохнул резче, чем должен был.

При других обстоятельствах я непременно бросила бы это ему в лицо — негоже палачу, если он вызвался называться таковым, терять голову из-за своей жертвы.

А он терял. Терял так стремительно, что сами его прикосновения начали становиться более жёсткими, более требовательными.

Такими, что из меня вышибало дух, и я уже готова была признаться в чём угодно, лишь бы он… не останавливался.

Я открыла глаза, испугавшись, что сказала это вслух, и оказалось, что говорить и не требовалось.

Монтейн быстро, будто на прощание, поймал губами или губы и сделал ещё несколько движений.

А потом мне показалось, что я умерла.

Это было отдалённо похоже на то, что я испытала, когда поселившаяся во мне сила впервые взяла надо мной верх. Я не могла себя контролировать, я себе не принадлежала, потому что принадлежала ему. Точно так, как он хотел.

Оставшееся безвольным телом выгнулось в его руках, и на это раз барон охватил меня за талию свободной рукой, прижимая к себе, а другой продолжал ласкать меня, доводя до хриплого, немыслимого почти что крика, а потом ещё раз, ещё и ещё.

Сколько это продолжалось, я не знала.

В висках стучало, тело ощущалось невероятно лёгким, и казалось, что впервые в жизни я дышу полной грудью.

Монтейн же не спешил отстраняться. Часто и тяжело дыша, он прижимался лбом к моему виску, а его ладонь оставалась там же, где была, но больше не двигалась. Он как будто прислушивался ко мне, вместе со мной ловил отголоски моего удовольствия, чтобы впитать их в себя, а я продолжала беспомощно хватать губами воздух, как выброшенная на сушу рыба, потому что во мне больше ничего не осталось. Только лёгкость, пустота и тепло, в благодарность за которое я готова была доверить и отдать ему всё на свете.

Разве что хотелось засмеяться от того, насколько он оказался прав. Ни боли, ни угроз не потребовалось — всего несколько умелых движений, и я стала на всё согласна.

А ведь он мог бы заставить меня ещё и просить.

Вильгельм медленно, как будто боялся причинить мне боль, или ему было жаль со мной расставаться, убрал руку, и на ногах я всё же не устояла — съехала по стене вниз, садясь на дощатый пол.

Он же отвернулся. Опёрся рукой о деревянную подпорку, на которой держалась крыша трассы, и на несколько минут уткнулся лбом в сгиб собственного локтя. Хотел спрятать лицо или пытался справиться с собой.

Я бездумно и бессмысленно уставилась в пространство, слушала ветер и комкала без того смятый подол пальцами, пытаясь представить, как могу сказать ему, что…

А что, собственно, я хотела ему сказать?

Что хочу вернуться в выбранный им дом и просто продолжить? Без условностей, правил и памяти о возможных рисках.

Что такая близость со мной может обойтись ему слишком дорого?

Что это было совсем-совсем не так, как я представляла себе до сих пор?

Пока я пыталась начать