— И только малая коронация все еще не давалась мне до конца, — говорил Вей Ши.

Каждый год приходил Вей Ши в пик сезона своего божественного отца в его храм, и погружался в зеркальный колодец, и вступал в конце на круг смирения, и встречал на пути зеркального тигра. И каждый раз тигр задавал ему вопрос «Что превыше всего?».

Он отвечал разное. И «честь рода», и «страна», и «любовь», и «народ». Он спрашивал у отца и деда, у своих преподавателей и даже у своих наложниц, он читал множество книг — и отвечал, а тигр печально качал головой, изрекал: «Важно не то, что ты говоришь, а то, как ты ощущаешь», — и растворялся, оставляя его на полу храма, разочарованным в себе и в мире, злым и опустошенным.

В дворце его почти еженедельно устраивались праздники с возлияниями, выступлениями женщин и смехом до утра. На буднях он по-прежнему был почтительным сыном, отличным учеником, который в совершенстве овладел клинками и борьбой без оружия, а к выходным отпускал себя в пляс.

«Это красная кровь так влияет», — говорили одни.

«Но все Ши по молодости любили побаловать плоть», — многозначительно отвечали другие, заставшие еще отца Вея юношей и слышавшие о деде.

Отец почти постоянно был в разъездах, дед проводил беседы о долге и самодисциплине, о том, что Ши должны быть достойны первопредка. Вей не смел возражать. Но делал по-своему.

А вот мать все больше тревожилась. Мать уговаривала его остыть, прежде чем что-то делать, плакала и ругалась, высказывала прямо, что друзья его ему вовсе не друзья, раз поддерживают в гулянках, и что, возможно, сын мало нагружен, если есть время на безобразия. И что нет чести в том, чтобы не властвовать собой.

— Я понимал, что она права, учитель, — говорил он глухо, — но я ненавидел весь мир. И я начал ее избегать.

Но однажды на третьем курсе в университете с ним столкнулся первокурсник, облив его штаны и ботинки горячим кофе с молоком. Вей Ши вспылил, несмотря на испуг и искренние извинения мальчишки, и приказал ему протереть свою обувь. А когда тот, удивившись, отказался, и поинтересовался ментальным здоровьем старшекурсника, заставил его это сделать собственным пиджаком.

Сделал бы он это, если бы накануне не попытался вновь безуспешно пройти малую коронацию? Он не знал ответ. Знал лишь, что все шло к тому, что однажды он так вот сорвется.

Это стало известно родным в тот же день — за Веем, конечно, же приглядывали. Первокурснику, как и всем свидетелям, затерли память, а Вея, который уже осознал, что сделал, и уже пожалел, запретили ходить в университет, пока он не научится управлять гневом.

Матери тогда не было в Императорском городе — она ездила по провинциям с инспекцией школ для бедняков. Но отец ей, конечно же, рассказал.

Вей Ши все эти дни перекипал изнутри, то съедаемый стыдом — нет не потому, что лишил человека свободы воли и унизил его, а потому, что попрал честь рода, — то распаляемый гневом.

И когда его мать явилась к нему во дворец, он не смог ее слушать.

— Ты не должен использовать свою силу во зло, — говорила она, сама чуть не плача, и ее разочарование, ее боль ранили не хуже презрения, — мой Вей, ты же добрый, ты чувствительный мальчик, ты же плакал, когда у золотого карпа поранился плавник! Что же случилось с тобой такого, что тебе сейчас не жалко никого, включая самого себя?

Он не выдержал, так стыдно и так тяжело ему было, и пошел вон из дворца. А она выбежала за ним. И там, во дворе, в присутствии слуг и придворных дам, крикнула ему в спину:

— Сынок, неужели ты действительно не жалеешь?

И это стало последней каплей. Он развернулся и ответил громко, высокомерно:

— Я жалею только о том, матушка, что вынужден выслушивать это все от тебя. Я давно уже не ребенок и не нужно меня поучать, как ребенка!

— Но я твоя мать, — с болью ответила она, — и мне страшно видеть, куда ты идешь, Вей Ши! Послушай меня, не уходи! Ты поступил недостойно. Нет чести в потакании своей гордыне и нетерпимости, мой мальчик. Людей нужно любить, а не издеваться над ними! Как ты мог поставить его на колени?

Так ему невыносимо было слушать все это — и ощущать в груди и гнев, и стыд, и растерянность, что хотелось закрыть уши.

— Замолчи! — рявкнул он. — Замолчи немедленно!

Замерли все вокруг и мать замерла.

— Ты не смеешь приказывать мне, мой Вей, — проговорила она. — Я твоя мать!

И все, что копилось в нем, все, что назревало, прорвалось.

— Ты простокровная! — закричал он в ярости. — Моя кровь сильнее твоей, я — будущий император, потомок бога, и благодари, что я не заставляю и тебя обращаться ко мне на коленях!

— Что же ты такое говоришь, мой Вей? — спросила она, и слезы потекли по ее щекам. — Ты сошел с ума? В тебя вселился злой дух?

А он, чувствуя, как невыносимо ему это все, как виски наливаются болью от ярости, ответил:

— Ну что же ты? Не знаешь, как кланяться своему господину?

— И я заставил ее это сделать, Мастер. Своей родовой силой заставил встать на колени и поклониться мне, — сказал Вей Ши. — Так велика была моя ярость, что я сломал ментальную защиту отца. Про это знает весь дворец, и за пределы не вышло только потому, что все они связаны клятвой молчания.

Четери молчал, и Вей Ши, выталкивая из себя слова, продолжал:

— Я убежал оттуда. И целый день носился в лесах Императорского города тигром, не находя себе места. Тем же вечером я, пересилив себя, подошел извиниться к ней. Но она встретила меня поклоном на коленях. И сказала, что не может держать на меня зла, ведь я ее господин. И что не может принять моих извинений, ведь высокородным негоже извиняться перед простолюдинами.

Спустить этого не смог даже дед, и так я в восемнадцать оказался солдатом в дальней казарме, подальше от друзей, с заблокированной силой и под присмотром командира, который спуску мне не давал. И я долго злился на мать, а еще больше — ненавидел себя и мечтал,