Дверь за ними закрылась.

На замок.

— Тише, мадам, — раздался тихий, почти умоляющий голос Гаррета, и он резко отпрянул, словно опасаясь меня. — Я… не причиню вам вреда… Простите, я просто сделал так, чтобы всё выглядело… натурально…

Я зажмурилась, поражённая до глубины души. В его голосе было столько искренности и тепла, что я не могла поверить своим ушам. Он не враг. Он просто человек.

— Мадам, у меня и в мыслях нет обидеть женщину. У меня самого жена и сын, — послышался тихий голос Гаррета.

— Тогда почему ты согласился на такое? — прошептала я, не в силах сдержать дрожь в голосе.

— Когда господин собрал всех слуг мужского пола, я подумал, что лучше я, чем кто-то другой, — ответил он, опустив глаза. — Я вас не трону. Но если вызовется кто-то другой, он… он может и выполнить приказ. Вы — женщина красивая. Почти как моя жена.

Слёзы навернулись на глаза. Я коснулась его руки — шершавой, тёплой, человеческой. Он легонько сжал мою руку. В этом жесте было что-то невероятно трогательное.

— Спасибо, Гаррет, — улыбнулась я, стараясь, чтобы мой голос звучал уверенно.

Я впервые в жизни заговорила с ним. Кто бы мог подумать, что этот неуклюжий конюх окажется таким удивительным человеком?

— Вы можете ложиться спать, — сказал он, явно робея. — Я посижу в уголочке, чтобы вас не смущать. Простите, что порвал вам платье.

Он кивнул, смущённо отвёл взгляд и уселся в угол, словно стыдясь самого своего присутствия. Его неловкость была почти трогательной.

Я опустилась в кресло, всё ещё дрожа от пережитого.

Я знала, что этот брак не кончится ничем хорошим. Очнувшись в теле невесты возле алтаря, сомлевшей от внезапно обрушившегося на нее счастья, я уже тогда всё поняла.

Красавец-жених выглядел раздражённым. Слова брачной клятвы он произносил сквозь зубы. Все присутствующие знали: это не акт единения двух любящих сердец. А слияние двух толстых кошельков и древних фамилий.

“А теперь жених поцелует кошелёк невесты!” — усмехнулась я, зябко обнимая себя обеими руками.

Это конец. Конец всему.

Я свернулась в кресле, как обиженный щенок, прижав колени к груди. Щёки горели от слёз — тёплых, нелепых, бесполезных.

Слёзы не вернут мне честь. Не вернут дом. Не вернут даже ту жалкую иллюзию, что я хоть что-то значила в этой жизни.

Я плакала тихо, почти беззвучно, но Гаррет всё равно услышал.

— Мадам… — прошептал он, робко приближаясь. — Простите меня… Я… я не знал, что всё так обернётся…

Он стоял в полушаге, не решаясь коснуться меня, как будто я была вазой из тончайшего фарфора и малейшее прикосновение разобьёт меня вдребезги. Возможно, так и было.

— Уйди, — прохрипела я. — Ты не виноват. Виноваты все… кроме тебя.

Но он не ушёл. Сел на корточки у подножия кресла, опустил голову и замер. Я чувствовала его присутствие — тяжёлое, как вина, но тёплое, как последний уголёк в остывающем камине. И это тепло, пусть и чужое, пусть и случайное, немного смягчало боль.

Я закрыла глаза, задыхаясь от бессилия.

Заснула я под утро. Или, скорее, отключилась — сознание просто сдалось под тяжестью ужаса: завтра придут свидетели — слуги, соседи, даже, быть может, сам председатель Совета министров — поставят свои подписи под лживым актом моего позора. А через день утренние газеты выйдут с моим портретом на первой полосе: «Маркиза Делагарди поймана с конюхом в собственной спальне».

Когда я проснулась, щёки были мокрыми, словно я попала под дождь. Тело ныло от холода и усталости, но хуже всего было внутри — там, где раньше билось сердце, теперь зияла пустота.

Я свернулась в кресле, как раненый зверёк, и плакала, пока не выплакала все слезы. Плакала не от страха, даже не от боли — а от ощущения полного бессилия. Будто меня стёрли с лица земли, не спросив, хочу ли я исчезнуть.

И тут я скользнула глазами по комнате и увидела, что дверь в коридор открыта.

Не настежь — но достаточно, чтобы в щель проникал слабый утренний свет и запах мороза. Я моргнула, не веря своим глазам.

Гаррет по-прежнему спал в углу, уронив голову на стул, одна рука свисала, пальцы касались пола. Он не вставал. Значит… кто-то открыл дверь снаружи.

Грудная клетка напряглась, будто рёбра сжались вокруг сердца, пытаясь его удержать.

Как?

Муж запер нас на ключ. Я слышала щелчок. Чёткий, зловещий, как приговор.

А теперь — открыто.

Как будто кто-то… или что-то… захотело, чтобы я вышла. Холодок, уже знакомый мне по вчерашней ночи, прошёл по спине. Я словно чувствовала чужое присутствие.

Я встала на дрожащие ноги и подошла к зеркалу.

Глаза — красные, опухшие, лицо бледное, как бумага. Волосы растрёпаны. Я выглядела так, будто уже умерла — просто забыла лечь в гроб.

Вышла в коридор. Тишина. Потом я услышала приглушённый голос и звон фарфора. Звуки доносились из столовой.

Там, за роскошным столом, в окружении утреннего света, сидел Лионель. Он ел. Спокойно, изысканно, будто ничего не произошло. Перед ним — тарелка с яйцами, беконом, бокал вина и небольшие булочки. Перед ним лежала свежая газета, которую он увлечённо читал.

И — ни одного прибора для меня. Ни чашки, ни тарелки. Меня уже вычеркнули из дома. Просто ещё не объявили об этом публично.

Я больше не хозяйка. Я — никто.

Муж поднял на меня удивлённые глаза, и уголки его губ дрогнули в усмешке.

— Риэль, как ты как вышла? — спросил он, не скрывая