«Пожениться вновь».

Словно мы говорим о сломанной машине, которую нужно починить. Словно семнадцать лет, трое детей и моя израненная душа — это просто чертеж, на котором он красным карандашом рисует новую деталь. Четвертого ребенка.

Мои ладони инстинктивно смыкаются на животе, на еще почти невидимой, но уже такой родной и моей выпуклости. Моей. Не его. Не его решение.

— Что? — вырывается у меня хрипло, будто меня долго душили.

— Ты слышала меня, Лиза. Я не собираюсь бросать своего ребенка. И не собираюсь позволять тебе растить его без отца. Мы поженимся. Восстановим семью.

Он говорит это так уверенно, так буднично, словно объявляет о планах на выходные. В его тоне нет ни капли сомнения, что я могу быть с ним не согласна.

И от этой уверенности, от этого тотального неуважения ко мне и моему выбору, внутри все переворачивается. Усталость, страх, нерешительность — все это сгорает в одночасье, сметенное яростной, праведной волной гнева.

— Ты с ума сошел? — голос мой крепнет, в нем звенит сталь, которую я сама в себе не слышала давно. — Ты приходишь в мой дом, спустя полгода после того, как ушел к другой женщине, и… приказываешь мне? Поженимся? Ты о чем вообще, Павел?

Он хмурится, делая шаг вперед. Я не отступаю.

— Я говорю о правильном поступке. Ребенку нужны отец и мать. Полная семья. Или ты хочешь, чтобы он рос, как… — он замолкает, но я понимаю.

— Как кто? Как несчастный сирота? Как дети Кривошеева, у которых, по словам твоего сына, «норм всё»? — я сама удивляюсь своей язвительности. Горечь льется через край. — Он будет расти любимым. У него есть я. И есть братья и сестра. И будет отец, который будет с ним видеться, если захочет. Но он не будет расти в семье, где папа женился на маме из чувства долга, а по ночам мечтает о другой. Я не позволю этому случиться.

— Лиза, хватит нести чушь! — он повышает голос, и где-то наверху шмыгает носом. Полина. — Это не чувство долга! Это… ответственность.

— Ответственность? — я горько смеюсь. — Ответственность была — не путаться с другими женщинами, пока ты в браке. Или хотя бы предохраняться. А это, Паш, — я делаю шаг к нему, глядя прямо в эти холодные голубые глаза, — Это чистой воды попытка заткнуть совесть. Ты испугался. Испугался, что тебя осудят. Что твои родители скажут: «сынок, как же так, бросил беременную». Что в твоем идеальном мире появится трещина. Нет уж. Я не стану твоим пластырем. Никакой свадьбы не будет.

Его лицо искажается от злости. Он не ожидал такого сопротивления. Он привык, что я уступаю, что я ищу компромисс, что я «мудрая». Но есть вещи, в которых мудрость заключается в том, чтобы быть стервой.

— Ты эгоистка! Ты думаешь только о себе! — шипит он.

— Да! — выкрикиваю я, и это звучит как освобождение. — Наконец-то! Я думаю о себе! О своем психическом здоровье. О своем праве на счастье, которое не зависит от твоего великодушного желания «поступить правильно». Я не хочу тебя, Павел. Понимаешь? Не хочу мужа, который смотрит на меня с разочарованием. Не хочу ловить твой взгляд в поисках того, кого ты там ищешь. Ее, Юлю? Не хочу делить с тобой постель и гадать, о ком ты думаешь. Мой ребенок заслуживает лучшего. И я заслуживаю лучшего.

Он немеет. Кажется, впервые за все семнадцать лет я говорю ему что-то настолько прямое и беспощадное. Он видит перед собой не уставшую, вечно согласную Лизу, а другую женщину. Хрупкую, беременную, но с несгибаемым стальным стержнем внутри.

— Ты не в себе, — наконец выдавливает он. — Гормоны. Ты не понимаешь, что говоришь.

— Я понимаю каждое слово. Уходи, Павел.

— Я не оставлю тебя одну в таком состоянии.

— Я не одна. У меня есть я. И это сейчас самый главный человек в моей жизни. Уходи. Обсудим все, когда ты остынешь и поймешь, что только что натворил.

Я поворачиваюсь к нему спиной, демонстративно беря со стола недорезанный помидор и нож. Рука дрожит, но я сжимаю рукоятку так, что костяшки белеют.

Я чувствую его взгляд у себя в затылке. Тяжелый, яростный, неверующий.

Потом раздаются шаги. Он резко разворачивается и выходит, хлопнув дверью так, что дребезжат стекла в буфете.

Только тогда я позволяю себе выдохнуть. И заплакать. Не от жалости к себе, а от дикой, всепоглощающей ярости, которая вырывается наружу жгучими, солеными слезами.

Ступеньки скрипят. На кухню робко входит Полина. Ее глаза огромные от страха и слез.

— Мама?.. Вы с папой теперь ненавидите друг друга?

Я опускаю нож, вытираю лицо тыльной стороной ладони и открываю ей объятия. Она прибегает и прижимается ко мне, вся напряженная.

— Нет, детка. Мы не ненавидим друг друга. Мы… сильно обидели друг друга. И сейчас нам очень больно. И поэтому мы злимся. Но мы оба любим тебя и мальчиков. И этого малыша, — я глажу живот. — Просто иногда любви недостаточно, чтобы жить вместе. Понимаешь?

Она молча кивает, уткнувшись лицом мне в грудь.

— Он правда не вернется?

Я закрываю глаза, чувствуя, как по моей душе снова ползет трещина. Но на этот раз я не даю ей разломить меня надвое.

— Нет, солнышко. Не вернется. Но он всегда будет твоим папой. И мы постараемся быть для вас хорошими родителями. Просто… отдельно.

И произнося это вслух, я понимаю, что это и есть та самая правда, которую я так долго искала. Горькая, неудобная, болезненная. Но единственно верная.

Не «поженимся». Не «вернемся».

А «отдельно».

Глава 7. Лиза

Кирилл спускается по лестнице неспешно, его шаги глухо отдаются в тишине нашего, вдруг ставшего таким чужим, дома. Он ловит мой взгляд и замирает на полпути, опираясь лбом о прохладное дерево перил. Взгляд его мечется куда-то наверх, в сторону комнат, и тогда он, понижая голос до шепота, бросает в пространство:

— Я слышал, что приходил отец, ма.

Этот шепот кажется таким конспиративным, таким неестественным для нашего всегда шумного жилища, что у меня внутри все сжимается в холодный комок.

— Мам, — продолжает он, и в его голосе звучит неподдельная, почти взрослая серьезность. — Я на твоей стороне. И Матвей тоже. Но… — Сын