Павел поднимает на меня глаза. Они влажные.

— Спасибо тебе, — выдыхает он дрожащим голосом, даже не скрывая свои чувства. — Спасибо, что позволил мне быть здесь. Спасибо за него. Ты… ты сделала чудо. Я… я так люблю вас обоих.

Он не просит прощения. Не говорит о возвращении. Он благодарит. И в этой благодарности больше искренности, чем во всех его прошлых клятвах.

Я не отвечаю. Я не могу. Я просто закрываю глаза, чувствуя вес сына на груди и тёплое, надёжное присутствие Паши рядом. Моя осторожность никуда не делась. Рана на сердце всё ещё ноет, напоминая о себе. Но прямо сейчас я даю себе время, чтобы расслабиться. И отпустить контроль.

Глава 26. Лиза

Спустя 3 месяца

Боль. Она такая раскалённая и всепоглощающая. Она не приходит волнами, как в прошлые разы, а живёт во мне постоянным, неровным гулом. Каждая новая схватка — это не просто спазм, это кто-то безжалостный, кто выворачивает меня наизнанку. Я впиваюсь пальцами в холодный металл поручней, пытаюсь дышать, как учили на курсах, и как я делала все три прошлых раза, но воздух не идёт дальше горла, застревая комом паники.

Это не так. Это совсем не так, как было с Полиной и мальчишками. Тогда была работа, тяжёлая, но осмысленная. Сейчас — чистый животный ужас. Я тону. Я разваливаюсь на части, и никто не видит. Кругом белые стены, белые халаты, и я одна в центре этого стерильного ада.

Ещё один виток боли, заставляющий моё тело выгнуться дугой. Крик вырывается сам, прежде чем я успеваю его осознать.

— Паша! — хриплю я, и голос мой чужд мне. — Где Паша? Позовите его! Пусть зайдёт! Мне нужно, чтобы он был здесь!

Акушерка, женщина с усталым, но добрым лицом, поправляет капельницу.

— Лизавета Сергеевна, успокойтесь, старайтесь дышать. Партнёрских родов у вас не оформлено, мужа мы пустить не можем.

— Он не муж! — выдёргиваю руку, хватая её за запястье. Мне плевать на достоинство, на гордость. Сейчас во мне остался только древний, первобытный страх. — Он бывший. Понимаете? Но я не могу… Мне так тяжело одней. Пожалуйста!

Когда говорили, что рожать тяжело, я все три раза к этому готовилась. А в этот раз я думала, что все пройдет гладко… Зря.

Я умоляю. Унижаюсь. И мне всё равно. Всё, что было между нами, его предательство, его слова о «чувствах к другой», его приход с ультиматумом, всё это стирается одной-единственной потребностью. Чувствовать его руку. Знать, что я не одна в этом чертовом родильном зале.

Акушерка смотрит на врача, та мельком кивает. Дверь закрывается. Я остаюсь в оглушительном грохоте собственного сердца. Каждая секунда ощущается как пытка.

Дверь открывается, и Паша входит.

Нелепый и громадный в синем одноразовом халате, в смешной шапочке, съехавшей набекрень. Его лицо белее больничной стены, а глаза два огромных пятна ужаса. Он замирает у порога, словно боится, что его присутствие осквернит это пространство. Мой бывший муж. Источник всей моей боли. И единственное спасение в эту секунду.

— Лиза… — они хрипит шепотом.

— Иди сюда, — стону я, и моя рука сама тянется к нему, предательски нуждаясь в поддержке.

Это движение будто снимает с него оцепенение. Он крупными шагами подходит ко мне, опускается на колени рядом с кроватью, и его большая, тёплая, знакомая ладонь накрывает мою ледяную руку. От этого прикосновения по телу пробегает ток. Не любви. Нет. Но… памяти. Памяти о том, что когда-то я была под защитой.

— Я здесь, Лизка. Я с тобой, — он говорит тихо, но так, что каждое слово пробивается сквозь гул в ушах. — Ты сильная. Ты самая сильная женщина, которую я знаю. Всё будет хорошо.

Новая схватка вырывает у меня крик. Я впиваюсь ногтями в его руку, чувствую, как кожа поддается, но он даже не вздрагивает. Только сжимает мои пальцы крепче, и в этом сжатии я чувствую обещание не отпускать.

— Не могу… Больно… Паш, помоги… — я плачу, уткнувшись лицом в грубую ткань его халата. Пахнет больницей. И совсем чуть-чуть им. Тем старым, дорогим запахом, который когда-то означал дом и опору.

— Можешь, — он не отводит от меня взгляда, и в его глазах горит странная уверенность. Вера в меня. Та самая, что заставляла меня когда-то горы сворачивать. — Ты всё можешь. Помнишь Полину? Помнишь, как ты говорила, что всё, больше не можешь, а потом родила такую красавицу? Ты — мать-воительница, Лиза. Дыши. Вдох… и выдох. Вот так. Молодец. Ты у меня большая молодец.

Он твердит это, как заклинание.

«Молодец». «Сильная». «Я с тобой».

И я, как сумасшедшая, цепляюсь за эти слова. Они становятся единственной правдой в этом кошмаре. Я ловлю его взгляд и вижу не только поддержку. Я вижу его собственную боль. Боль от того, что он видит меня такой. Боль от осознания, что он виноват в половине моих слёз. И что-то ледяное и острое внутри меня чуть сдвигается, давая трещину.

— Не отпускай руку, — шепчу я, и это уже не только про роды. Это про всё. Про нашу сломанную жизнь.

— Никогда, — Паша отвечает без колебаний, и его глаза говорят то же самое.

И я, дура, почти готова поверить.

— Потуги, Лизавета Сергеевна! Собирайтесь! — раздаётся команда врача.

Начинается финальный круг. Мир сужается до боли внизу живота, до хриплого голоса Паши в ухе, до его руки, которую я сжимаю из последних сил. Я кричу, ругаюсь, плачу, а он всё так же на коленях, вытирает мне лоб, шепчет бессвязные слова любви и поддержки.

И вдруг… Тишина. Абсолютная, оглушительная. И её пронзает тонкий, чистый, яростный крик.

Слёзы льются сами, беззвучно, смешиваясь с потом. Это слёзы облегчения, безумной усталости и какого-то дикого, первобытного торжества.

— Мальчик, — говорит акушерка. — Здоровенький.

И мне на грудь кладут его. Маленького, сморщенного, мокрого ангела. Он тёплый. Он живой. Он — мой. Я прижимаю его к себе, чувствуя, как дрожу всем телом, и не могу оторвать взгляда. Мой сын. Наш сын.

Паша склоняется над нами, и его дыхание срывается. Он