Последний за день укол мне поставили почти в полночь. Шаркая кожаными тапками, медсестра удалилась к себе. Гинекология погрузилась в дремотную темноту, которую аккуратным кружочком света дырявила только настольная лампа на посту дежурной сестры в коридоре.

«Бульдозер» в бигудях и капроновом платке, на койке у окна, врубил очередной «концерт для храпа с метеоризмом». Я вертелась в постели, пыталась пристроить многострадальный зад, ноющий после укола, но безуспешно. Подумала, что все равно не усну, а значит надо встать и попробовать куда-нибудь свалить из палаты, хотя бы на некоторое время. А там, глядишь, у «бульдозера» солярка закончится, она затихнет, и можно будет подремать до первого утреннего укола.

Стараясь не скрипеть пружинной сеткой, я осторожно сползла с койки и выглянула в коридор. На посту никого не было, только настольная лампа честно бодрствовала, создавая иллюзию бдительности медперсонала. Я тихонечко пробралась по коридору и пошла вниз по лестнице. Подумала, что можно спуститься на первый этаж, где вестибюль и гардероб для посетителей, и там побродить, заглядывая в разные закутки, просто из любопытства.

Когда подошла к выходу с лестницы в вестибюль, там вдруг что-то громко и противно брякнуло. И тут же по сонным просторам покатилось «мать-перемать» хрипловатым женским голосом. Затем я услышала звук льющейся воды и громкий шмяк мокрой тряпки. Это санитарка из ночной смены мыла полы.

— Вот же ж сука! Новую колготку порвала… Вот же только утром купила, етиху мать!

И снова яростный шмяк мокрой тряпкой, раздражённый стук деревянной швабры о кушетки и стулья, плеск воды в ведре. Я осторожно выглянула из-за косяка. В полумраке вестибюля ночная санитарка, пожилая сухопарая женщина в голубом сатиновом халате и белой косынке, яростно метелила шваброй несчастный пол и материлась в голос, как будто мстила миру за порванные колготки самым привычным для неё способом, энергично и вдохновенно. Широкими движениями косаря на лужайке она намывала затоптанный за день коричневый линолеум, оставляя за собой блестящее мокрое поле. А я заслушалась её затейливыми словесными конструкциями, старалась запомнить, чтобы потом записать в рабочий блокнот. Даже загибаясь от цистита, я оставалась журналисткой и все, что видела и слышала, заносила в рабочие заметки. Ведь никогда не знаешь, что потом «сыграет», запустит процесс творчества и исследования, из которого рождаются интересные очерки, статьи, эссе и даже рассказы.

Санитарка, видимо, что-то почувствовала. Она вдруг выпрямилась и посмотрела ровно на то место, где из-за косяка торчал мой любопытный глаз.

— Эй! Ты че там торчишь? А ну подь сюда!

Я скрылась и прижалась к стене.

— Подь сюда, сказала! Откуда сбежала-то?

Судя по тому, как приближался голос, санитарка подкрадывалась к двери на лестницу, где я затаилась. Момент был прямо как в фильме про ковбоев — кто раньше выхватит кольт, в нашем случае — кто раньше выскочит.

— Добрый вечер. — Я рванула из-за косяка навстречу и получила тот самый эффект, на который рассчитывала — от неожиданности санитарка ойкнула, взмахнула шваброй и чуть не упала.

Она открыла рот, а я замерла в ожидании очередной порции великого и могучего, но она сказала только:

— Тьфу ты, дуреха… Напугала же! — И рассмеялась хрипловатым, мягким смехом.

— Извините, пожалуйста, — сказала я примирительно, — я не хотела вас напугать.

— Ага, кому другому эту лапшу на уши вешай, — сквозь смех проговорила она. — Сбежать, что ли, собралась?

— Нет, просто не спится. Да еще соседка по палате храпит так, что полковой оркестр перекроет. Еще раз прошу прощения. Меня Кира зовут. А вас?

— Степановна. Дак ты откуда, из какого отделения-то?

— Из гинекологии. Может можно как-то зашить колготки? Там большая дырка? — сочувственно спросила я.

— Щас в бытовку спущусь, посмотрю. Один хрен, штопать придется, — ответила санитарка, махнув рукой. — Пошли ко мне в бытовку чай пить? А то скучно, одна я сегодня на этаж-то, поболтать не с кем. Щас вот домою…

— А пойдемте, Степановна. Мне тоже поболтать не с кем, — согласилась я.

Бытовка находилась в огромном, разветвленном больничном подвале. Несколько коридоров расходилось во все стороны, под потолком тянулись большие трубы, покрытые пластинами розовой теплоизоляции, похожей на твердый поролон, и бесконечные черные кабели.

— Ты в одиночку-то тут не шарашься, а то в морг забредешь, а там санитары да доктор-трупорез — те еще затейники. Так пошутить могут, что по гроб жизни заикаться будешь, — радостно объясняла Степановна, пока мы шли в ее «апартаменты».

Бытовка, в которой гнездились санитарки, оказалась довольно уютной комнатой, очень теплой, с низким потолком, здесь пахло пылью, карболкой и какими-то дешевыми духами с приторным, карамельным запахом. На столе стоял электрический чайник, электроплитка, разные чашки, стопочка тарелок со щербатыми краями, пол-литровая банка с сахарным песком. У стены стоял обшарпанный, но крепкий диван, застеленный штопанными больничными одеялами, и несколько разномастных деревянных стульев. А на стене у входной двери висел ярко-желтый телефонный аппарат.

Степановна включила чайник, поставила передо мной симпатичную красную чашку в белый горошек и положила чайную ложку. Из шкафа на стол перекочевала пластмассовая миска с пряниками и обломками магазинного печенья. Оглянувшись на дверь, санитарка вытащила из-за дивана початую бутылку.

— Будешь? — она кивнула на прозрачную «ноль седьмую».

— Мне нельзя, антибиотики колют. Так что, только чай.

— Антибиотики? — Она посмотрела на меня изучающе, потом кивнула. — Понятно. Это ты, значит, насилованная, да?

У меня неприятно кольнуло внутри.

— Какая-какая? — переспросила я с кривой ухмылочкой.

— Насилованная. Бабы говорили, мол, привезли по скорой девку красивую с сильным воспалением, вся задница в синяках. Ну дак ясное дело, такое само-то не случается, — спокойно рассуждала Степановна, наливая в мою чашку густой ароматный чай. — Да ты не тушуйся, подруга, видали мы тут и пострашней. А твое-то все заживет, потом и не вспомнишь. Зря, что ли, с тобой Аделаида так носится? А она-то так поправит, что любо-дорого, как новенькая будешь.

Я вцепилась в чашку, чтобы скрыть, как дрожат руки. Так вот, оказывается, какие разговоры обо мне по городу теперь ходят. Ну что ж, на чужой роток не накинешь платок. К тому же, это