Не знаю, что на Лешку так подействовало — баня или домашний самогон на травах и кедровых орешках, которого мы накатили аккуратненько под домашние разносолы и тушеное мясо — только, едва добравшись до постели, он любил меня так жадно и долго, что мне стало страшновато.

— Не молчи… Не молчи, малышка! — хрипел он над моим ухом. — Любишь? Любишь меня? — повторял он, вбиваясь, кажется, по самые гланды.

А я не могла говорить. Просто не могла и все. Даже не знаю, как так получалось. Я извивалась под ним, то прижимаясь, то выскальзывая, одуревшая, не чувствуя собственного тела, временами я хотела завыть или застонать, но… только молча продолжала вместе с ним эти этюды горизонтальной акробатики. Наконец, когда мне показалось, что я сейчас задохнусь насмерть от всех этих ощущений, переполнявших мое тело, я почувствовала, как его плоть вздрагивает во мне, и вскрикнула. Долгий громкий стон был мне ответом. Лешка вдруг обессилел и опал на меня, стал вдруг большим и тяжелым.

— Что ж ты со мной делаешь… — проговорил он устало. — Ведьма… Чума.

Я попыталась пошевелиться, повернуться, чтобы стало легче дышать.

— Ты тяжелый, — с трудом выговорила я.

Леха нехотя сполз набок, но тут же обхватил мои бедра ногой, прижал к себе.

— Давай поженимся, а? Кирюша? Матушка справку сделает, тогда быстро распишут.

— Какую справку? — лениво пробормотала я. У меня не было сил думать.

— Ну… что ты, типа, беременна, тогда расписывают быстро, не надо три месяца ждать.

— Отвали, амиго… Кармен свободна, свободной и умрет, — ответила я фразой из оперы.

— Я так больше не могу. Люблю тебя, малышка. Хочу каждую ночь с тобой быть, каждое утро с тобой просыпаться. Хочу, чтобы ты ходила голая в моих рубашках. Хочу разглядывать твою сладкую ракушечку… как она открывается для меня… Хочу, чтобы била меня своими пятками по жопе, чтобы спину царапала, чтобы так, как сейчас, шептала…

— Я?

— Ты, пушиночка, ты. Не помнишь? Тихонько так постанывала «Лешенька… Лешенька… Еще… еще…».

Я⁈ Я стонала? Я не помню! Мадемуазель, какого Вольтера… Я потрясенно молчала. Чего еще я не знаю о себе?

— Все время ты перед глазами, — продолжал он. — На работе рычаги отжимаю, а перед глазами — как твои ноги раздвигаю… На днях чуть не оставил кран незакрытый на танке. Ладно, бабы наши хай подняли вовремя, спохватился, завернул. А перед глазами — как-будто не кран заворачиваю, а твои белые грудки глажу. Пипец… Нет, надо жениться. Срочно. Сразу после праздников пойдем заяву подавать.

Я начала приходить в себя и трезветь.

— Лешка, давай спать, — сказала я. — Утро вечера мудреней. Я устала.

— Ты спи, пушиночка моя, спи. Отдохни, сладкая моя малышка.

Он, наконец, ослабил хватку, и я смогла повернуться на бок. Я действительно устала сегодня. Думать я буду завтра. Или послезавтра.

Или после праздников.

* * *

«Не верь словам пьяной женщины. Не верь обещаниям мужчины в постели». Я и не поверила. Мало ли чего у парня в голове дзынькнет, когда он на сладкой девчонке парится? «Люблю, люблю, шубу куплю…» Умом я понимала, что, по идее, должна сейчас прыгать от радости и в ладоши хлопать, потому что мой парень сам меня в ЗАГС позвал, и мне не пришлось наводить его на эту мысль всякими хитрыми приемчиками. Сам захотел. А хочу ли я?

Хочу ли я

Могу ли я

Кантария

Маргулия

Все следующее утро я думала, что мне делать, как быть с этим Лехиным предложением? Я не хочу замуж. Даже за Лешку. Особенно за Лешку. Вспомнила маму. Она тогда, в свои восемнадцать, сбежала от Лехиного отца, потому что он вот так же с ума сходил по ней. И даже если бы мама тогда стала его любовницей, он бы, наверное, вот также «жрал» ее в постели и мечтал спрятать от всех подальше, чтобы никто и смотреть на нее не смел. Что же это такое? Это, точно, не любовь. Любовь — это свет, благой, вдохновляющий. У моих родителей так. Я хочу, чтобы и у меня было так же. Но почему-то рядом с Алексеем, при всех его очевидных достоинствах, я не ощущаю в себе, в своей душе такого света. Мне с ним хорошо, уютно, приятно. Но и только. Что со мной не так?

Я решила, до возвращения в город, всячески отвлекать Алексея от этой дурацкой идеи. А там что-нибудь придумаю. В городе начнется своя жизнь, снова будет работа и всякие дела, глядишь и сам забудет. Это у него просто с голодухи, дорвался в кои-то веки до «комиссарского тела», вот и думает, что это любовь. Если бы мы могли встречаться так часто, как ему хочется, давно бы уже «наелся» и успокоился. Все просто. Это как с любимыми пироженками — когда только по праздникам, по штучке после обеда, то всегда мало и хочется еще. А когда каждый день начинаешь есть пачками, то уже через три дня распухают десны и начинает подташнивать от сладкого. И тогда начинает тянуть на соленое, перченое, горькое.

«Завязывай, Кармен, — вдруг всплыла жесткая мысль. — Это опасная игра. Не твоя игра. Да, красив, да, сладко с ним и хочется оставить себе на подольше. Но… любви нет. Завязывай, пока не поздно!» Я поежилась от этого внутреннего окрика. Стало тоскливо и страшно от этой грубой правды…

* * *

«Не стоит злить банника, а то нашлет порчу, затуманит голову ядовитым паром или вообще баню спалит», — пишут в старинных русских трактатах о домашней нежити и домовых духах русской деревни. И я решила не злить своего «банника». Сделаю вид, что мне начинает нравиться вся это рыльно-мыльная история, чтобы только не усердствовал.

В глубине души я возненавидела Леху за то, что он пропустил мимо ушей мои возражения. Надо было сразу огрызнуться как следует, но я почему-то не решилась. Неужели хотела