Я стояла, закусив уголок оторванного календарного листочка, и смотрела на дату завтрашнего дня — первое декабря. Единица. А сегодня как-будто обнуление всего, что было этой осенью. А что было-то? Начала работать на новом месте, познакомилась со множеством новых людей. Обошла весь город с фотоаппаратом. Погуляла на девичнике у соседки по этажу. Пересмотрела весь сентябрьский репертуар в местном кинотеатре. Выступила на городском праздничном концерте. И наконец… Что ж я вру-то себе? Главное событие этой осени — знакомство с самым красивым парнем в этом городе.

А ведь я скучаю… Вся эта история с несостоявшимся отцовством показалась мне теперь просто дурацкой шуткой, истеричной, бестолковой и не более. Я вспомнила, как мы с Лешкой катались в обнимку по меховому покрывалу, целовались до одури, терлись горячей, влажной от пота кожей…

Завтра жизнь стартует заново, как-будто с нуля. Самое время накидать план на декабрь и хотя бы примерно на следующий год. Я вздохнула, прижала к глазам ладони, чтобы остановить слезы, которые так и просились вытечь. Приступ жалости к себе? Ну да, он самый. В пень!

Я села за стол, подвинула поближе банку с карандашами и ручками, потянулась к своим блокнотам. Итак, в декабре у меня… Тихий стук в дверь заставил вздрогнуть от неожиданности. Обычно девчата стучали без всякой деликатности, громко, также звонил и телефон. А тут…

Я открыла дверь. На пороге стояла девушка со второго этажа, я не помнила ее имени. Она сунула мне сложенный листок и быстро ушла. Я открыла записку.

'Кира! Прости, если сможешь.

Буду ждать завтра в кино на последний сеанс.

Если не придешь, пойму'.

На бумагу упали горячие капли. Я сползла спиной по дверному косяку и все-таки расплакалась.

Глава 10

Искры декабря

Декабрь 1976 год

Если скажу, что я не волновалась, совру. Волновалась. Еще как волновалась. Кое-как дотянула до вечера, даже работа не могла отвлечь меня от нервного ожидания. Какие только варианты не рисовались в моей голове! От пафосного «пошел ты в жопу, амиго» до отвратительно девчачьего «я так скучала, милый», от желания расцарапать в кровь смазливую Лехину рожу до полоумной мысли затащить его в родовое гнездо и кувыркаться там до посинения на панцирных кроватях. Ой, мамочки!

На последний сеанс в 22:20 я чуть не бегом бежала. Но чем ближе подходила к кинотеатру, тем медленнее и спокойнее шла. В итоге вообще решила развернуться и уйти. Но вместо этого спряталась за угол дома и наблюдала, как на широком крыльце, среди толпы, медленно входящей в двери кинотеатра, топчется Леха, высокий, красивый, в модной зимней куртке с меховыми отворотами, и нервно оглядывается.

Он ждал, что я появлюсь со стороны бетонного моста, а я обежала здание кинотеатра и в последнюю минуту, неспеша так, вырулила с противоположной стороны. Почему-то я боялась, что Лешка сорвется мне навстречу. Тогда я, скорее всего, рванула бы от него, сама не знаю почему. Но Алексей, увидев меня, застыл столбом и просто смотрел, как я приближаюсь. И лицо у него было такое… как в анекдоте от «армянского радио» про сирену, которую изобрел инженер, яйцо которого попало в шестеренку. Короче, страдал парень.

Когда я наконец подошла к нему, мы посмотрели друг другу в глаза и молча прошли в зал. Сели. Погас свет, на экране побежали черно-белые кадры киножурнала «Хроника дня». Мы сидели, как пришибленные. Я даже не спросила, какой будет фильм. Захотелось вдруг сбежать отсюда в ночь, в снежную степь, в тайгу, к черту на кулички. Я не могла просто сидеть рядом с Алексеем, не могла смотреть на него, не могла говорить. Похоже, он тоже чувствовал себя неуютно. Потому что в какой-то момент мы снова посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, вышли из зала.

Идем по темной морозной улице, молчим. Еще немного, и я закричу от напряжения, которое распирало меня все это время, весь этот бесконечный день. И тут Леха взял меня за руку. Сквозь варежку я почувствовала, какая горячая у него ладонь. И меня прорвало. Я била его в грудь, слезы текли ручьями, я хотела наговорить ему самых ядовитых, обидных слов, но не могла издать ни звука. Просто лупила его по куртке и захлебывалась слезами. А он сгреб меня большими, сильными ручищами, прижал к себе и зашептал над ухом: «Кирюша… Кирюша моя…»

— Ну все, все… Прости. Прости, Кирюша, — бубнил он.

Я чувствовала, как он целует мою шапку на макушке, а в голове у меня вертелось: «К черту шапку! Меня целуй, Лешка!». Словно услышал, он стал целовать меня в соленые, опухшие от слез и холода губы. А в мозгу опять ползет дурацкая мысль: «Нельзя стоять на месте, ноги замерзнут». О чем я вообще думаю⁈ У меня тут такое, а я про ноги…

— Пойдем потихоньку, — сказал Алексей, оторвавшись наконец от моего лица. — Замерзнешь еще, не дай бог.

Так и потопали в обнимку к мосту. Я молчала, как рыба. Просто не могла говорить, хотя в голове непрерывным потоком шли слова. Наверное, это было из-за нервного напряжения. Зато Лешка говорил и говорил, будто хотел выговориться за все то время, что мы не виделись. А может, у него это тоже было от нервного напряжения?

— Я так боялся, что ты не придешь! Хотя сам себе сказал, что если не придешь — будешь права, имеешь право. Таким кретином себя чувствую… Кирюша, прости меня. Дурак был. Но, знаешь, у меня тогда крышу вконец сорвало… Я когда тебя проводил, восьмого-то, все прибрал там, «замел следы, уничтожил улики». Вечером предки с базы отдыха вернулись. Я у себя в комнате был, слышу — ругаются. И тут мать говорит: «А если она твоя дочь? Ты об этом подумал?». Я не понял, о ком она, но меня че-то так подкинуло! Как-будто под дых заехали… Я к двери прилип, слышу, батя че-то оправдывается, бу-бу-бу да бу-бу-бу. И вдруг слышу «Кира». Ну и все!

Сам не понял, как на улицу выскочил, болтался по городу, как контуженый, пока не задубел на хрен. У одного чувачка зашхерился и пил как не в себя. А потом к нему один общий знакомый зашел, говорит: «Если Леха у тебя, передай, пусть родокам хотя бы позвонит, а то они уже всех на уши поставили». В общем, вернулся домой. С батей поругался. А потом… тебе позвонил. Прости…