На очередной репетиции второй аккордеонист, Матвей Матвеич, сказал, что Вадим из «Славичей» больше не сможет участвовать в нашем номере. Парень поскользнулся и очень неудачно упал, закрытый перелом левой руки.

— Слава богу, не правую повредил-то, — добавил Матвей Матвеич. — Только где ж теперь второго-то аккордеониста взять? До концерта шиш да маленько.

Я расстроилась чуть не до слез. Ведь мелодия песни так хорошо раскладывалась на два аккордеона, а в проигрышах у каждого была красивая сольная партия. Ерш твою медь!

— Время еще есть, хоть и в обрез, — ответила я. — Будем искать. Но, если что, придется вам, Матвей Матвеич, усложнить партию. Подумайте, как это сделать.

На том и сошлись. Девушки из танцевального уже вовсю отрабатывали свою часть номера, должно было получиться очень красиво. Потеря одного из аккомпаниаторов ставила под угрозу нашу прекрасную затею. Но я надеялась, что проблема как-нибудь решится.

Рассказала об этом Алексею.

— Ничего, как-нибудь сладится, — сказал он. — На крайняк, один аккордеон сыграет. Песня от этого хуже-то не станет. А ты даже без музыки будешь на сцене лучше всех, Кирюша моя.

— Просто так хочется, чтобы было красиво, — пожаловалась я. — Хотя умом понимаю, что все равно справимся.

— Еще как справитесь! А я достал нам с тобой пригласительные на новогоднюю ночь в ДК. Выступишь, а потом будем праздновать там же, в фойе. Там столики накроют, елка будет до потолка и танцы до утра. Все коллективы дэкашные гулять будут.

— Спасибо, амиго!

Я звонко поцеловала Алексея в щеку.

* * *

Про потерю бойца музыкального фронта я рассказала своему начальнику, Борису Германовичу. Он покачал головой с мрачным видом, вздохнул безнадежно и проговорил:

— Хреново, че… Был бы я лет на дцать помоложе, может сгодился бы подыграть.

— А вы умеете? На аккордеоне? — Я ухватилась за эту идею, как за спасительную соломинку.

— Когда-то мог, — ответил Шауэр и отвернулся к окну.

— Борис Германович! Миленький! Алмаз мой яхонтовый! — Я «включила» вокзальную цыганку, сдернула с волос бархатную резинку, встряхнула головой и пошла на штурм. — Сокол мой златорукий! Да чтоб твои пальчики всегда легкие были, как крылышки у колибри. Да чтоб ты век в магазин ходил, а там бы всегда водочка дешевая была, да всегда тебе доставалася…

Шауэр уставился на меня, как на буйнопомешанную.

— Ты чего, Кира Ларина⁈ — Он отгородился от меня стулом. — Ты больная? Чего несешь-то⁈

А меня и впрямь понесло! Такую «цыганочку с выходом» устроила, что сама обалдела, откуда что повылезло. Отбивала дробушки, размахивая подолом юбки, руками хороводила, трепетала плечами и сверкала глазами.

— Да ты ж посмотри, орел ты мой брильянтовый, как я тут перед тобой фестивалю! — приговаривала я, не давая главреду и шагу ступить. — Красавец ты мой фильдеперсовый! Да я ж для тебя на все готовая, только возьмись за инструмент, маэстро ты наш зачарованный!

— Чего-о-о? Кто я? — протянул Шауэр, округлив глаза.

А я подскочила почти вплотную, откинулась назад и затрепетала плечами, как девчонка-цыганка в фильме «Табор уходит в небо».

Борис Германович закрыл глаза ладонью и затих.

— Ведьма ты, Кармен… Антоновна, — проговорил он внезапно охрипшим голосом.

Я выпрямилась, поправила одежду и снова собрала волосы в хвост.

— Борис Германович, там такой роскошный аккордеон! Уверена, вы быстро все вспомните. А песня какая красивая… «Когда станет грустно, ты вспомнишь обо мне. Приезжай в мой город, приходи на мою улицу. В танце крыш и домов, в улыбках окон ты увидишь мои глаза и вспомнишь, как я люблю тебя». Вот такие там слова, представляете?

Главред молча снова уселся за стол, посмотрел в окно и сказал:

— Я выпиваю.

— Я знаю. Как щас помню.

— Репетиция во сколько? — безнадежно спросил он.

— Я вам сейчас на листочке запишу. Борис Германович, вы не сомневайтесь, мы справимся.

— С тобой? Куда мы денемся…

— Ура! Спасибо!

Я кинулась главреду на шею и звонко поцеловала в щеку. Теперь все будет хорошо!

Сама не знаю почему, но я вдруг подумала, что он, как никто другой, может сыграть мелодию этой солнечной французской песни. А почему из меня цыганщина поперла? Тоже не могу объяснить. Иногда я вдруг начинаю что-то такое-эндакое вытворять, словно внутри какой-то переключатель срабатывает. Может быть, так работает интуиция?

* * *

Первый раз в жизни я встречала приближение нового года в такой мороз! В этих местах, оказывается, в порядке вещей не только двухметровые сугробы, но и декабрьские «погоды» с температурой за минус тридцать. По утрам, без двадцати семь, городское Верхнекаменское радио передавало сообщение для родителей, какие классы остаются сегодня дома из-за мороза. Мне было удивительно все это наблюдать, я не помнила такого в Москве. Кстати, местные старшеклассники ходили в школу до минус сорока. Морозостойкие ребятишки!

Мое зимнее пальто из английского твида с песцовым воротником, которым я так гордилась, пришлось сменить на шубку из золотого каракуля с большим воротником, спускавшимся с плеч, как пелерина, и пышную меховую шапочку. Я не очень ее любила, но здесь привычная формула «форс морозу не боится» не работала, можно было буквально за пару минут отморозить себе все, что плохо прикрыто. И даже теплые финские сапожки пришлось сменить на валенки, которые я купила у одного местного дядьки, потомственного валяльщика. Я выбрала беленькие, с тонкими краями мягких голенищ. А чтобы как-то украсить свою пару валенок и не перепутать с чьими-нибудь такими же белыми, нашила цветочки из маленьких цветных пуговок. Получилось очень мило и хорошо сочеталось с цветом шубки.

В такие морозы руки у меня мерзли даже в пуховых рукавичках, связанных Зиной. Чтобы как-то утеплиться, я сбацала себе муфточку из куска мягкого белого войлока, который купила у того же валяльщика, и тоже сделала аппликацию пуговками, как на валенках. Теперь мне было и тепло и красиво.

На улице я ловила взгляды прохожих, от которых Алексей начинал злиться и заливался нервным румянцем.

— Не злись, — говорила я с улыбкой. — Тебе же самому приятно, что твоя девушка так нарядно одевается. Тебе все завидуют. Просто наслаждайся.

— Чем? Тем, что все так на тебя пялятся? — хмуро бурчал Леха.