Напротив нас, у входа в свою финансовую цитадель, уже кипел от ярости, но был бессилен что-либо сделать, «всемогущий» Исаак Гольдштейн. Каким-то образом это стало моим триумфом. Я, бездушный скелет, стал для этих людей символом надежды. Ирония, достойная пера безумца.

Освобождённые пленники, всё ещё не верящие в своё спасение, хлынули в объятия родных. Площадь взорвалась криками, слезами и смехом. Мои скелеты, безмолвные и неподвижные, стояли посреди этого эмоционального урагана, словно серые скалы в бушующем море. Они выполнили свою задачу. Я выполнил свою. Но я понимал, что представление ещё не окончено.

И тут на сцену вышел главный актёр.

Гольдштейн, этот зелёный переросток в дорогом костюме, с клыками, похожими на моржовые, до этого наблюдавший за происходящим с кислой рожей, вдруг резко изменился. Его лицо, испещрённое шрамами, побагровело. Я видел, как в его маленьких глазках вспыхнула ярость.

Одним движением он растолкал толпу и взбежал по ступеням Мэрии, оказавшись на возвышении. Его рокочущий бас, усиленный какой-то магией, обрушился на площадь.

— Жители! — гремел он, простирая руки, словно мессия. — Вы видите! Мои усилия, мои бессонные ночи, мои ресурсы — всё это принесло плоды! Это я, ваш новый защитник, направил этих… существ, — он неопределённо махнул в нашу сторону, — чтобы вернуть ваших близких! Только под моим чутким руководством это стало возможным!

Фарс. Какой же дешёвый, неуместный фарс. Я слушал его с безразличием, анализируя реакцию толпы. Они были сбиты с толку. Кто-то смотрел на него с надеждой, кто-то — с сомнением, но никто не смел возразить. И я не мог опровергнуть его слова. Ведь я в прямом смысле не могу говорить. Но это не значит, что я не могу ответить.

«Он пытается присвоить мою победу, — пронеслась в голове холодная, как сталь, мысль. — Я не могу помешать словами его попыткам нажиться на моём труду. Но я могу сделать кое-что другое. Я обязательно верну тебе этот должок, орк».

Мой взгляд упал на двух скелетов, стоявших ближе всего к импровизированной трибуне. Они были идеальными инструментами для моей маленькой шалости.

Скелету № 7: «Сделать шаг вперёд. Запнуться о ступеньку. Начало падения».

Скелету № 12: «Попытаться удержать равновесие юнита № 7. Точка опоры — подтяжки на штанах цели».

Гольдштейн как раз картинно держал руки в стороны, наслаждаясь моментом. И в этот миг мой скелет № 7 «случайно» споткнулся, другой «поймал» его, ухватившись за эластичную ленту.

Раздался характерный, почти комичный звук лопнувшей ткани. Штаны Гольдштейна, эти, наверняка, дорогие, идеально сшитые брюки, безвольно сползли вниз, являя всей площади его розовые семейные трусы в белый горошек. (Последнее я не запланировал. В том как выглядели его трусы моей вины не было).

Наступила гробовая тишина. Секунда. Две. А затем коренастый минотавр-кузнец, стоявший в первом ряду, не выдержал. Он согнулся пополам, и его гомерический хохот, гулкий и заразительный, разорвал тишину. Его смех стал искрой. Через мгновение вся площадь уже содрогалась от хохота. Орки, люди, кобольды… — все смеялись, забыв о страхе.

Лицо Гольдштейна превратилось в маску чистой, нефильтрованной ярости. Униженный, осмеянный, он потерял контроль.

— Ах вы, неблагодарные твари! — взревел он, его голос дрожал от гнева. Он не мог атаковать моих скелетов — это бы изобличило его ложь. Поэтому он обрушил свой гнев на толпу. — Смеётесь⁈ Охрана! Стража! Проверить каждого! Уверен, половина из вас — мои должники! Хватит с меня доброты! Время платить по счетам!

Начался хаос. Головорезы Гольдштейна и городские стражи, повинуясь приказу, бросились в толпу. Паника, крики, давка. И под прикрытием этого хаоса я увидел своим «Духовным Оком» новую угрозу. Несколько головорезов, отделившись от основной группы, начали незаметно набрасывать на моих скелетов магические сети. Тонкие, почти невидимые нити энергии опутывали их, парализуя.

Я почувствовал, как теряю контроль над обездвиженными юнитами. Сеть не отвечала. Путь к выходу из города был отрезан стеной из паникующих тел и стражи. Пора было уходить.

Я принял решение. Холодное, прагматичное, единственно верное. Пожертвовать большей частью отряда. Они были ресурсом. Теперь они станут диверсией.

Я оставил восемь скелетов на площади, отдав им последний, простой приказ: «Создавать хаос». А сам, с двумя оставшимися, скользнул в суматоху. Мы двигались сквозь толпу, как призраки. В узких переулках за нами увязалась погоня. По очереди, я использовал последних двух скелетов как живой щит, как приманку. Поворот за поворотом…

И вот я остался один. Мой путь лежал в единственное место, где я мог найти временное укрытие. В таверну «Бездонная Глотка». В логово «Подполья».

Спуск в нижние ярусы снова ощущался погружением в ад. Снова это нагромождение жилых коробок, как грибы, растущие где попало, снова грязь и запахи.

Город, ещё недавно казавшийся мне чужим, но нейтральным, теперь был враждебен. Патрули головорезов Гольдштейна и бесстрастных стражей-конструктов рыскали даже здесь. По узким, заваленным мусором улочкам. Их было слишком много. Я двигался тенями, используя каждый выступ, каждую нишу, чтобы избежать обнаружения.

Из-за угла я видел, как двое громил орка с грохотом вышибают дверь в очередную лачугу. Раздались женские крики, детский плач. Через мгновение они выволокли на улицу худую, измождённую женщину-кобольда, её глаза были полны ужаса. Из-за какой-то мелочи Гольдштейн спустил своих псов с цепи.

Как бы то ни было, мне нужно было сменить облик. В одном из переулков, перекинутая между двумя обшарпанными домами, висела верёвка с сохнущим бельём. Дождавшись, пока патруль скроется за поворотом, я одним быстрым, отточенным движением сорвал с неё старый, потрёпанный плащ и большой кусок грубой, тёмной ткани, который я повязал вокруг лица как платок, проделав в нём дырки для глаз.

Путь к «Бездонной Глотке» был лабиринтом из страха и грязи. Я двигался, полагаясь на свою память.

Наконец, я увидел её. Вывеска с перевёрнутой кружкой, таверна. Но и здесь меня ждало разочарование. Перед самыми дверьми, нервно жестикулируя, стояли двое.

Первый — массивный орк с мускулистой шеей, едва умещавшейся в воротнике потёртой кожаной куртки. Из его пасти торчали два коротких, сточенных клыка, а в руке он сжимал тяжёлый боевой топор с зазубренным лезвием.

Второй — худощавый, но жилистый человек в стёганом доспехе, его лицо было скрыто глубоким капюшоном, а рука нервно теребила рукоять длинного меча.

Головорезы Гольдштейна? И здесь тоже? Они явно зачем-то пытались прорваться