— Разумное решение. Тебя разместят в покоях Гильома. Обживайся.

Меня проводили через анфилады залов и коридоров в личные апартаменты «любимого сына маркиза». Дверь закрылась за мной с тихим щелчком, и я остался один в немыслимом пространстве.

Глаза скользнули по гардеробным, забитым до отказа костюмами на все случаи жизни, от охотничьих камзолов до вышитых золотом парадных мундиров. Я прошел дальше, мимо трех (трех!) мраморных ванных комнат с позолотой и артефактами, создающими идеальную температуру воды, и остановился на пороге библиотеки.

Полки до потолка, уставленные книгами в кожаных переплетах, редкие свитки в футлярах из драгоценных пород дерева. Знания, власть, богатство — все было здесь.

Горькая, едкая зависть на мгновение сжала горло. Такая жизнь… такая жизнь могла бы быть раем. Но затем из глубин памяти поднялись призраки: навязчивые улыбки королевской семьи Амалис, их руки, постоянно пытающиеся поправить мои волосы, мой воротник, их голоса, шепчущие «Гильом, наш Гильом».

Промывка мозгов, облаченная в бархат и шепот. Меня передернуло от отвращения. Эти роскошные покои пахли для меня не дорогими духами, а пылью чужих воспоминаний и давлением долга.

Я швырнул свой походный мешок с парой сменных униформ Коалиции на кровать размером с небольшую лодку и резко развернулся. Мне нужно было на воздух. Прочь из этих золоченых стен.

Парк у резиденции был столь же безупречным и бездушным, как и все здесь. Идеально покошенные газоны, идеальные аллеи, кусты, выстриженные в форме геометрических фигур. Я засунул руки в карманы и зашагал прочь от дома, пытаясь сбить с себя липкое чувство клаустрофобии.

И тогда, в момент максимального отсутствия уюта и комфорта внутри себя и снаружи, я увидел ее.

Вдалеке, на другой аллее, промелькнула фигура в белом. Девушка. Блондинка. Простое платье без каких-либо украшений облегало ее стройный стан, и в этой самой простоте была такая совершенная гармония, что у меня перехватило дыхание.

Я почти не разглядел ее лица, лишь силуэт, походку, светлые волосы, развевающиеся на ветру. Но этого хватило. Это была не просто красивая женщина — это было видение, вспышка чистой, незамутненной красоты в этом вылизанном до стерильности мире.

Я почти побежал, сворачивая за изгибы дорожек, стараясь сократить расстояние. Мне нужно было просто увидеть ее поближе. Услышать ее голос. Просто… убедиться, что она настоящая.

Я выскочил на то место, где, как мне казалось, она должна была быть. Аллея была пуста. Полностью. Лишь шелест листьев и пение какой-то далекой птицы. Я замер, оглядываясь, вслушиваясь в тишину.

Ничего. Ни единого следа. Она исчезла, словно мираж, словно ее и не было. Я прошел вперед, потом вернулся, свернул на соседние тропинки, заглядывал за кусты. Никого.

Словно призрак, возникший на мгновение, чтобы навсегда запечатлеться в памяти, и растаявший в воздухе. Однако неожиданно даже просто воспоминание об этом призраке сумело стереть тот дискомфорт, с которым я ходил по комнатам Гильома и успокоить слишком быстро стучащее сердце.

Что это было, вернее, кто это был, я так и не выяснил. На самом деле, я и не стал выяснять. Просто решил оставить эту прекрасную нимфу в качестве неземного воспоминания, средства от всех невзгод, переживаний и стрессов.

Тем более что источников стресса у меня вскоре появилось очень немало.

Следующие полтора месяца слились в одно сплошное, изматывающее до мозга костей представление, бесконечный карнавал, где я был и главным актером, и заложником собственной роли.

Маркиз отправлял меня с одного мероприятия на другое на его личном скоростном катере, который рассекал небо между Руинами с оглушительным ревом двигателей, оставляя за собой алый энергетический след.

Каждый вылет — новый город, новая верфь, где в доках, пахнущих смолой и озоном, рождались гигантские дредноуты, новый рудник, уходящий вглубь скалы, где воздух дрожал от гула машин и концентрации маны в породе, новый город, который должны были построить в ближайшие годы, а может быть уже построили и теперь готовились принимать жителей.

Я стоял на залитых солнцем или прожекторами трибунах, отполированный до блеска, в идеально сидящем парадном мундире с гербом Шейларона, и произносил заученные до автоматизма, напыщенные речи о прогрессе, верности маркизату и светлом будущем под мудрым и твердым руководством нашего дома.

Я махал рукой толпе, улыбался местным чиновникам, вручал символические награды передовикам производства — и все это с каменным лицом, за которым скрывалась растущая пустота.

Мне было физически тошно. Тошно от фальшивых, вымученных улыбок, от взглядов его многочисленных детей — тех самых «бездарей», которые смотрели на меня с немой, но пламенной ненавистью, смешанной с жгучей завистью.

Я чувствовал себя попугаем, дрессированным повторять чужие слова, марионеткой, чьи нити держала холодная, расчетливая рука маркиза. Но я исправно, с немецкой педантичностью, играл свою роль.

Выбора у меня не было — я был винтиком, встроенным в гигантский политический механизм, который без колебаний мог перемолоть меня в пыль. Да и слово я дал Гильому. Как ни крути, а он, пусть и своим извращенным способом, оказал мне доверие, и я не собирался его подводить.

Однако у этой позолоченной каторги была и обратная, поистине роскошная сторона. Все время, не занятое официальной клоунадой, а на самом деле непосредственно выступления длились сравнительно недолго, принадлежало лично мне.

И я пользовался этой свободой без всякого стеснения, как заправский гедонист. Личные повара маркиза, истинные виртуозы своего дела, творили чудеса, и я заказывал самые изысканные, сложные блюда, наслаждаясь вкусами и текстурами, о которых в походах в роли командира Коалиции мог только мечтать.

Я рыскал по бесконечным, уходящим ввысь залам фамильной библиотеки, отыскивая редкие трактаты по древней истории магии, теории создания артефактов и природе мировой ауры — знания, которые были мне теперь куда нужнее, чем очередная медаль за отвагу. Но главным моим убежищем, моей тихой гаванью, стал личный, изолированный тренировочный плац Гильома, скрытый в глубинах дворца.

Там, в полном уединении, под высоким куполом, проецирующим голограмму звездного неба, я с головой погружался в оттачивание техники, переданной Шароной. И с каждым днем, с каждым часом концентрации, мой контроль над мировой аурой рос.

Ощущение было совершенно иным, нежели с родными татуировками Маски. Более грубым, менее отзывчивым, словно я управлял не частью себя, а мощным, но неуклюжим инструментом. Однако за этой неуклюжестью скрывалась невероятная, сырая мощь, превосходящая все, что я знал раньше.

И с каждым днем эта дикая сила подчинялась мне все лучше, становясь все более предсказуемым и грозным продолжением моей воли в этом новом, временно