— Нет, — отрезал я и развернулся к двери. — Я давал клятву спасать жизни. Я шел в медицинский, чтобы именно этим и заниматься. И я — не могу по-другому. Это противоречит моей природе. Каждый раз, когда я думаю о том, что какой-то человек может умереть — я теряю смысл жизни. Можете называть меня трусом сколько угодно. Но я не буду участвовать в массовом убийстве. Ни под каким соусом. Ни под какими красивыми названиями.

— Подождите! — Васнецов вскочил, опрокинув стакан с водой. Вода растеклась по столетним документам, размывая чернила. — Илья Григорьевич, прошу вас! Хотя бы выслушайте весь план! У нас есть протоколы, как минимизировать страдания! Как сделать процесс максимально гуманным!

Максимально гуманное убийство. Что дальше? Милосердный геноцид? Добрый концлагерь?

— Нет, — я даже не обернулся. — Нет ничего, абсолютно ничего, что могло бы меня убедить участвовать в этом.

— Даже если завтра в вашей больнице начнут умирать дети? — голос Громова был холодным как скальпель. — Даже если среди них будут ваши пациенты? У Миши Шаповалова ведь есть друзья. Такие же маленькие как он.

Удар в спину. Подлый, расчетливый. Он знал про моих пациентов. Изучил, подготовился.

Я замер с рукой на дверной ручке.

— Их смерть будет на вашей совести, Разумовский, — добавила Анастасия. — Каждый ребенок, каждый пациент, который умрет из-за отсутствия антидота — это будет ваша вина. Потому что вы могли их спасти, но отказались.

Классическая манипуляция. Перекладывание вины. Но часть меня — маленькая, гадкая, предательская часть — шептала: а вдруг они правы? Вдруг мой идеализм, моя клятва Гильдии убьют больше людей, чем их безжалостный прагматизм?

Нет. Нет, черт возьми!

Я дернул тяжелую дубовую дверь с такой силой, что она с грохотом ударилась о каменную стену. Эхо прокатилось по подземному коридору, как раскат грома.

— Идите к черту! — крикнул я в проем, уже не заботясь о вежливости. — Все! С вашим проектом, вашей математикой и вашим проклятым высшим благом!

Я вышел и хлопнул дверью так, что с низкого сводчатого потолка посыпалась вековая штукатурка.

Подземный коридор встретил меня могильным холодом. Стены из грубого, неотшлифованного камня, покрытые вековым налетом сырости и черной плесени, давили с обеих сторон.

Пахло затхлостью, гнилью и чем-то еще… формальдегидом? Нет, этот запах прилип к моей одежде в той комнате. Но под ним был другой. Старый, въевшийся в камни. Запах страха и застарелой смерти.

Сколько тайн похоронено под этими плитами?

Мои шаги гулко отдавались от стен, многократно усиленные эхом. Топ-топ-топ — как отсчет метронома. Или как стук моего собственного сердца — учащенный, неровный. Руки дрожали от адреналина и праведного гнева.

Чудовища. Настоящие чудовища в человеческом обличье.

Как они могут так спокойно обсуждать массовые убийства? Как могут раскладывать человеческие жизни по графикам и таблицам? Неужели образование, власть и положение в обществе настолько отделяют от простой человеческой эмпатии?

Или, может быть, они правы? Может, мой идеализм — это роскошь, которую мы не можем себе позволить во время чумы?

Нет. Если мы начнем убивать одних ради спасения других, где мы остановимся? Сегодня двести обреченных, завтра две тысячи неизлечимо больных, послезавтра…

Сзади послышались шаги. Тихие, мягкие, почти неслышные. Но в гулкой тишине подземелья я бы услышал и падение пылинки. Походка была тренированная — носок, плавный перекат, пятка.

Так ходят профессиональные убийцы. Или танцоры. Или Серебряный, который, как я подозревал, был и тем, и другим одновременно.

— Разумовский, постойте.

Голос был спокойным, ровным. Ни тени эмоций. Будто мы только что обсуждали погоду, а не план по организации массовых убийств.

Я не остановился.

Не хотел слушать его софистику и безупречно логичные аргументы с ледяными манипуляциями. С меня хватит на сегодня моральных уродов. Пусть идет к черту вместе со всем своим «Советом».

Но он догнал — легко, без видимых усилий. Пошел рядом, подстраиваясь под мой быстрый шаг. В полумраке коридора его бледное лицо казалось восковой маской. Неживое, неестественное. Как у покойника, которого загримировали для прощания.

— Я понимаю ваше отвращение, — сказал он тем же ровным тоном.

— Правда? — я не сдержал сарказма. — Менталист понимает отвращение к убийству? Человек, который ломает чужие разумы как спички, вдруг проникся моральными терзаниями?

Если мои слова его и задели, он никак этого не показал. Продолжал идти рядом, засунув руки в карманы брюк, глядя прямо перед собой.

— Вы правы. Я убивал. Много раз. Разными способами. Ломал разумы, стирал личности, заставлял людей делать… вещи, которые привели к их неизбежной смерти.

Он говорил об этом как о погоде. Без гордости, но и без тени раскаяния. Простая констатация фактов из профессиональной биографии.

— Но знаете, в чем разница между мной и ними? — он едва заметно кивнул в сторону двери, которую мы оставили позади. — Я никогда не прикрывался высокими словами. Не оправдывал свои действия благом человечества или исторической необходимостью. Я убивал, потому что мне приказывали. Или платили. Честно и цинично.

— И это делает вас лучше?

— Нет. Но и не хуже. По крайней мере, я не лицемер.

Странная логика. Извращенная. Честный убийца лучше лицемерного спасителя? Хотя в чем-то он был прав — открытое, неприкрытое зло честнее зла, которое рядится в одежды добродетели.

— С эстетической точки зрения их план безупречен, — продолжил Серебряный, словно читая лекцию. — Минимальные потери для достижения максимального результата. Чистая математика выживания. Триаж в масштабах целого государства.

Триаж. Медицинская сортировка. Когда в условиях массового поступления раненых их делят на тех, кого можно спасти, и тех, на кого уже не стоит тратить драгоценные ресурсы.

Я сам применял триаж в своей практике совсем недавно. Но одно дело — не тратить морфин на агонизирующего пациента, и совсем другое — активно убивать одного, чтобы забрать его органы для другого.

— С моральной точки зрения — отвратителен, — закончил он. — Превращение людей в сырье противоречит базовым принципам гуманизма. Даже я, при всем моем цинизме, нахожу это… неэлегантным.

Неэлегантным. Интересный выбор слов. Не чудовищным, не бесчеловечным — неэлегантным. Как будто мы обсуждаем плохо сшитый костюм, а не программу массового убийства.

Я резко остановился и повернулся к нему. В тусклом свете мигающих ламп его лицо было еще бледнее обычного, почти прозрачным. За стеклами очков глаза казались пустыми, как у рыбы на льду.

— И вы это поддерживаете? При всей вашей… «неэлегантности»?

Он достал из кармана портсигар с искусной гравировкой. Щелкнул крышкой. Предложил мне сигарету, я отказался. Он закурил сам, выпустив облачко дыма, которое тут же растворилось в сыром воздухе подземелья.

— Я не поддерживаю