Этот миг всеобщего отвлечения был всем, что мне было нужно. Пока дымовые облака медленно плыли над площадью, мои нити, тоньше человеческого волоса и абсолютно невидимые в суматохе, устремились к пюпитру.

Я не мог позволить себе грубую силу — порвать или смахнуть бумаги означало бы сорвать выступление и вызвать подозрения. Мне нужно было не уничтожить фальшивку, а подменить ее на правду.

Кончики нитей коснулись бумаги. Один набор нитей работал как насос, вытягивая чернила из бумаги. Другая создала миниатюрный вакуумный канал. Третья превратилась в десятки мини-перьев, начавших выводить нужные мне слова сразу повсюду на листах.

Работа закипела. Я работал с лихорадочной скоростью, распределяя внимание между десятками нитей, каждая из которых выполняла свою ювелирную работу. Шум толпы, восхищенной фейерверками, приглушался, уступая место моему абсолютному сосредоточению на тексте. Еще секунда, и…

— Ваше превосходительство! — раздался резкий, испуганный шепот прямо у трибуны.

Глава 16

Я перевел «взгляд» отблеска. Один из молодых помощников чиновника, стоявший сбоку от сцены, уставился не на небо, а на пюпитр. Его глаза были широко раскрыты, а палец дрожал, указывая на едва заметное, почти призрачное движение моих нитей над бумагой, выдаваемое лишь легким поблескиванием на свету.

Черт. Мысленное проклятие пронеслось в моем сознании, но руки — вернее, нити — действовали без малейшего промедления. Помощник уже открыл рот, чтобы крикнуть. Несколько моих нитей, жертвуя маскировкой, метнулись к нему, обвили его лодыжки и запястья, и я резко дернул.

Молодой человек с глухим стоном полетел с трибуны, как марионетка. Я оттащил его за кулисы, в слепую зону за декорациями, но это движение было слишком резким, слишком заметным. Несколько стражей у подножия трибуны, уже настороженных из-за фейерверков, тут же рванулись к месту происшествия.

Пока стражи продирались сквозь толпу к кулисам, одна из моих нитей, острая как игла, вонзилась в шею помощника. Я впрыснул в его кровь концентрированную дозу Буйства галлюцинаций, усиленного собственным ядом Ананси. Затем другая нить, уплотнившись до состояния дубинки, нанесла точный удар по его затылку.

Его тело обмякло. Теперь, когда стражи его найдут, им придется потратить драгоценные минуты, чтобы привести его в чувство. А когда приведут, они услышат только бессвязные бормотания о летающих пауках, пляшущих буквах и шепчущих тенях. Его показания будут абсолютно бесполезны.

В этот момент последние клубы цветного дыма растаяли в небе. Фейерверк закончился. Оратор на трибуне, смущенно кашлянув, оглядел толпу, которая начала возвращать свое внимание к сцене.

— Что ж, — произнес он, нервно улыбаясь, — благодарю наших организаторов за это… э… красочное представление. Но вернемся к нашему главному объявлению.

Он опустил взгляд на свои бумаги, на идеально исправленный мной текст, и, очистив горло, начал зачитывать информацию о практике. Благо, не было похоже, что он хоть что-то понимал в тонкостях написанного, так что исправлений не заметил.

Тут мое внимание, как и внимание части толпы, привлекло резкое движение у подножия трибуны. К сцене, грубо расталкивая людей, пробивался мужчина.

Он был одет в дорогой, но помятый лабораторный халат поверх официального костюма, его лицо было багровым от напряжения и ярости, а волосы всклокочены.

Я мгновенно узнал его. Доктор Элрик Ван, глава ведущей исследовательской лаборатории при королевском дворе Яркой Звезды. Тот самый человек, с которым я вел изнурительные переговоры о передаче усовершенствованных данных по технологии проводников. Умный, циничный и абсолютно беспринципный карьерист.

Он не смотрел на оратора. Его взгляд был прикован к бумагам на пюпитре, и по его лицу, искаженному ужасом, было ясно — он понял. Он услышал слова, которые чиновник зачитывал с листа, и осознал, что это не тот, искаженный вариант, который они готовили. Это был настоящий, исправный текст. И он несся остановить это.

Логика выстроилась в моей голове молниеносно. Кто, как не главный королевский ученый, курирующий в том числе и потоковые исследования, мог бы обладать достаточными знаниями, чтобы так тонко и коварно извратить практику? Кто, как не он, мог иметь доступ к официальным документам Ассамблеи для внесения правок?

Это был его план. Его рук дело. Он был тем, кто холодно рассчитал дозировки и позы, которые через недели мук должны были отнять у людей веру и силу.

Ярость, которую я едва сдерживал, увидев подлог, вспыхнула во мне с новой, белой и холодной силой. Этот человек, этот «ученый», был готов обречь на страдания и, возможно, смерть тысячи невинных людей ради сохранения статус-кво и своей карьеры. Он был той самой гнилью в сердце системы, которую нужно было выжечь.

У Элрика Вана уже одна нога была на ступеньке сцены, его рука тянулась к оратору, будто намереваясь вырвать бумаги из его рук. И в этот момент одна-единственная нить Ананси метнулась вниз с трибуны.

Я не стал усложнять. Не стал пытаться схватить или остановить его. В кончике нити сконцентрировалась вся мощь, доступная моему отблеску.

Она пронзила воздух с резким свистом, который потонул в шуме толпы, вошла в висок доктора Вана и вышла с другой стороны, не оставив на его коже даже капли крови — сверхзвуковая скорость и острота энергии просто испарили ткани на своем пути.

Его тело завертелось на ступеньках, словно подкошенное, и рухнуло вниз, на плиты площади. Глаза, еще секунду назад полые ярости, остекленели, уставившись в небо, которое он хотел закрыть от тысяч людей.

Тем временем оратор на трибуне, не обращая внимания на суматоху внизу, торжественно зачитывал последние, исправленные мной строки о единении с Потоком. А несколько стражей, бросившихся еще к уроненному мной помощнику, уже склонились над телом Элрика Вана.

Сначала они, кажется, были уверены, что это просто обморок или в худшем случае сердечный приступ. Но затем один из них, тот, что был постарше, резко замер, его рука, ощупывавшая шею ученого, остановилась.

Он перевернул голову набок, и его пальцы нашли едва заметное, идеально круглое отверстие в виске, больше похожее на след от иглы, но без единой капли крови. Его глаза встретились с глазами другого стража, и в них читался один и тот же немой вопрос: что за оружие могло оставить такой след?

А тем временем голос оратора под куполом площади произнес заключительные слова. Воздух дрогнул от взрыва аплодисментов, и это были не просто аплодисменты — это был гром надежды.

Тысячи рук лихорадочно записывали последние наставления, журналисты с сияющими глазами уже передавали репортажи в свои редакции.

Практика была